между материалом и формой. Материал стиха: ритм, слово, рифма (разумея под рифмой и ассонанс, и диссонанс, и белыя окончания). Форма стиха: не просто совокупность элементов материала, но нечто новое, из этих элементов образующееся. Материал – тело, форма – душа (сравни любопытный афоризм В. Розанова: «Дух есть запах тела»). Материал, как тело, временен и тленен; форма нетленна и всегда. В самом деле, слова, ритмы и рифмы, т. е. материал, непременно меняются во времени. Сегодня слово «младость», рифма «вечерний – суеверней» и правильный ямб, взятые сами по себе, в сыром виде, вне какой-нибудь формы, имеют совсем иной тембр, чем тот, который имели они во времена Пушкина или Тютчева. Поэтому писать сегодня по-Пушкински, т.-е. пользоваться словами, ритмами и рифмами Пушкина, вовсе не значит создавать ту форму, тот дух, которые создавал он – несмотря на внешнюю одинаковость элементов, элементы будут уже иные, измененные временем, и будут создавать, следовательно, и иную форму. Но надо помнить, что временному изменению подлежит материал сам по себе, вне формы – лишь только поэт соединит определенным образом элементы материала и тем самым создаст форму, элементы эти застынут, окаменеют и никакое время не коснется их. Слова, ритмы и пр., будучи соединены в нечто единое, перестают жить своей индивидуальной жизнью, но форма бальзамирует их, и они остаются навеки такими, какими они были в момент стихосложения. Поэтому, слово «младость» само по себе изменилось со времени Пушкина, но это же слово, заключенное Пушкиным в стих: «И меркнет милой Тани младость», осталось тем, чем было оно для Пушкина: элемент материала – вещь, подверженная изменению и даже смерти – стал частицей формы и тем самым купил себе безсмертье. Безсмертная природа формы и тленная природа материала и объясняют то, чего никак не могут понять наши готтентоты – совместимость нашей любви к гениадам прошлаго с нашим презрением к тем, кто не уходит от этих гениад хотя бы настолько, насколько наше время ушло от их дней.
Воскресенье.
Как завидую я тебе, философ! Готтентот не только не станет критиковать твою книгу, но даже не посмеет прочитать ее – он знает, что для понимания твоей метафизики должен быть хоть несколько подготовлен. Почему не так относится он к поэзии и, вообще, к искусству? Понять данное стихотворение значит постичь его форму, его дух; форма создается материалом, а, следовательно, для того, чтобы почувствовать форму, нужно понимать материал, т. е. улавливать тембр его элементов. Тембр элементов материала даннаго стихотворения опричинен всей историей словоритморифмотембров. Итак, для того, чтобы понять данное стихотворение (о, нечего, нечего ломать себе голову над его содержанием!), нужно, кроме «чутья», иметь хоть некоторую осведомленность в истории словоритморифмотембров. Ах, как был бы я рад, если бы смог этим длинным словом запугать господ готтентотов!
Пятница.
Три аллегории о форме и содержании.
Реалист: Рой, рой глубже, ничего, если ты испачкаешься в земле! Доставай камни, показывай их – ради Бога, как можно больше камней! Ну, конечно, можешь их промыть, пусть блестят, если тебе этого так хочется.
Символист: Рой, рой глубже! Но, пожалуйста, возьми фарфоровую лопатку с китайскими цветочками на ней и облачись в хитон. Достань там в глубине философский камень, отшлифуй его, и пусть в нем отражается небо – это главное, это самое главное! Пусть в твоем камне отражается небо!
Футурист: Рой, рой глубже! Ищи в земле золото, камни, несчастную любовь, кости мамонта – ищи, что хочешь, но ищи усердно и не делай ни лишних движений, ни ненужных жестов, будь целесообразен и экономен в своих поисках – мне совершенно все равно, что ты найдешь там: я смотрю на твои движения – в них и твоя душа, и вся соль вселенной!
Секретное примечание для господ поэтов: Тссс!.. Не говорите готтентотам, но вы заметили, что все они – и реалист и символист и футурист – усердно роют какую-то землю?
Примечание для близоруких и дальнозорких и, в частности, для Корнея Чуковскаго: Обратите внимание на то, что футурист хочет брать соль совсем не из той солонки, из которой брали реалист и символист.
М. Россиянский
Пошлость на пьедестале
(«Звенья». К. Бальмонт. Избранные стихи).
После безцветной, антихудожественной поэзии конца прошлаго века, когда описанье для описанья, точная фотография и «честная» гражданская болтовня были возведены на пьедестал – появление Бальмонта было встречено с восторгом людьми, любившими поэзию, как искусство сочетания слов. Однако, с тех пор пробежало два десятка лет, новое искусство завоевало территорию, и мы можем смотреть на Бальмонта не как на дерзателя, а спокойно определяя его место в ряду русских поэтов. Подойдем к его стихам со спокойной оценкой: для этого нам необходимо разобрать форму Бальмонтовских стихов. Ведь, история искусства должна разсматриваться, как некая фуга, где постепенно вступают новыя формы. Обширное понятие слова «форма» мы для ясности упростим разложением на главные элементы: размер, образ, рифма, эпитет.
Размер: «Точно мук у них так много». «Иль довольно, что в этом вот сердце пожар». «Когда уж умер каждый звук». «Темный камень драконит уж не так хорош на вид».
Эпитеты: «тайныя грезы», «светлые сны», «безграничная тоска», «мир чудесный», «розы небесныя», «ласки безумныя».
Конечно, это не исчерпывающие примеры: можно было бы исписать десятки страниц выписками трафаретов, можно бы было перечислить сотни рифм и образов, которых не употребил бы ни один поэт со вкусом и тактом уже по одному тому, что они составляют достояние толп бездарей. Конечно, на тысячах страниц, где Бальмонт, как попугай, перенимал облики Лермонтова, Фета, Ницше, По, Шелли, русских народных сказаний, раскольничьих импровизаций, литовских и всемирных преданий, можно найти и удачныя места, но они тонут в безвкусице и пустоте. Да и можно ли сыскать поэта, хотя бы самого плохого, у котораго на протяжении тысячи листов мы не нашли бы десятка удачных мест? Наши критики, раз навсегда сговорившись упрекать Брюсова в реторичности и надуманности, восторженно хвалят в Бальмонте темперамент, непосредственность. Правда, как только мы добрались до искренности – пошли дела семейныя, и нам надо было бы умолкнуть потому, что все равно никто не скажет нам, где грань между искусством и искусственностью – но нам кажется, что и в уверениях критики, что Бальмонт – поэт милостью Божией, есть существенное заблуждение. Что, как не реторика высшей марки, фразы, вроде следующих: «Кому я молюсь? Холодному ветру. Кому я молюсь? Равнине морской… Куда иду я? К горным вершинам. Куда иду я? К пустыням глухим». А целый ряд пьес,
