Вопрос: ты что, спятил? Уже?
Ответ: что значит «уже»? Для вас не существует понятий «рано» или «поздно», ваше время сферообразно, помнишь об этом? Она сказала, что родилась именно для этого времени…
Дай мне руку, я расскажу тебе, что есть у меня один обычай – представлять его стариком. Я говорю о моем сыне, назовем его Идо. О моем Идо.
Может, чтобы сделать себе прививку (от чего? От переизбытка любви к нему?), я снова и снова представляю его стариком. И это помогает. Мгновенно гасит любую вспышку любви и тревоги за него.
Обрати внимание: именно стариком. Не мертвым. Я и в этом, само собой, поднаторел, но, очевидно, мертвый – это слишком однозначно для необходимого мне самоистязания. Мой сын – сутулый старик – таращится в телевизор в каком-то заведении для таких, как он, и струйки слюны стекают у него изо рта. Мертвый, потому что ясный блеск в его глазах угас навсегда. Не так-то просто сосредоточиться на подобной мысли. Попробуй. Для этого нужно напрячь самые сильные мышцы души, ее хребет. Ведь душа брыкается, и, чтобы вновь ее укротить, требуется невероятная сила… На чем мы остановились?
На моем сыне, некогда ребенке, на сыне-старике, маленьком скрюченном человечке с руками в бурых пятнах, раздавленном одной из присущих его возрасту болезней, который пытается вспомнить что-то, ускользнувшее из памяти, – может, меня? Возможно, в его сумрачном сознании вдруг материализовался я? Мы вдвоем, проживающие какой-то счастливый миг нашей жизни? Когда сегодня утром ему в глаз попала соринка и я слизнул ее языком? Когда я обклеил поролоном углы всех полок в доме в тот день, когда он начал доставать до них головой; или просто, когда я безумно любил его своей скупой любовью?
А может, он на мгновение все спутает, решив, что это он мой отец?
Вот было бы хорошо.
Я хочу, чтобы в бескрайнем космосе, там, где людям назначают их судьбы, каждый человек хотя бы на миг мог получить возможность стать кем угодно, было бы одно такое мгновение, когда он станет моим отцом (то, что я его отец, а не наоборот – всего лишь нелепая и досадная случайность). А главное, я хочу, чтобы все поскорее закончилось: прильнуть бы уже к его груди, свернуться калачиком и слиться воедино с его плотью, прах к праху. Вот бы хоть на миг оказаться для него всего лишь еще одним человеком, который пытался жить в обычном мире, среди людей, но внезапно прорвал его границы, утратил своей человеческий облик, растворившись в многообразии жизненных форм…
Я думаю: а вдруг как раз тогда, безмятежный или безразличный в своей немощи и полный мудрости, которая, конечно же, накопится за годы отцовства, с детьми, которые у него будут, – он сможет выбрать меня вновь? Как думаешь, он изберет меня?
Поговори со мной.
Порою тяжко ждать ответа по два-три дня. Ведь болит сейчас.
После того, как я намечтался о Ярочке, сотке медовой, ты сказала, что, видимо, Идо тоже достается много любви – может, даже больше, чем большинство родителей способны дать ребенку, – и что я, конечно же, не только «иссушаю» его душу. Спасибо, что попыталась снять с меня это тяжкое бремя. Я даже боюсь тебе рассказывать, как безжалостно я, Яир-иссушитель, выпиваю его соки. Даже не намеренно – одним лишь своим присутствием. Но когда-нибудь, в 2065 году, он все же улыбнется мне пустыми деснами и потухшим взглядом и скажет, что все в порядке, что он тоже понимает всю условность приговора в нашем штрафном батальоне: сегодня ты Франц Кафка, а завтра – его отец Герман…
Иногда я вижу все это в мельчайших подробностях. Как он призовет меня с того света, сожмет в руке и примется разглядывать в лучах желтоватого послеполуденного солнца, словно не особо нужную, но и не представляющую опасности вещицу. И тогда я осторожно проведу пальцем по его телу, а затем – по своему, прямо как по ленте Мёбиуса, не ощущая перехода с наружной стороны на внутреннюю.
Кажется, настало время для рекламной паузы.
24.6
Забавно, что тебе по душе мои «городские истории». Я уже подумываю, что это благодаря тебе у меня теперь случается гораздо больше таких «эпизодов» (серьезно, город говорит со мной, как никогда!).
Вот тебе одна совсем свежая: сегодня утром на улице Бен-Иегуды рядом с кафе «Атара» выступал клоун, он же по совместительству фокусник. Может, ты его когда-нибудь встречала: громадный мужчина, эдакий Распутин, устраивающий представление с гильотиной. Я его знаю и уже давно перестал останавливаться возле него. Но сегодня задержался. Может, из-за слова «гильотина», которое ты снова упомянула в последнем большом письме, где вдруг ты захандрила, а потом разозлилась ни с того ни с сего.
Фокусник вызвал добровольца, и один паренек из толпы – американский турист – подошел и положил голову в колодку. Важничая что есть мочи, фокусник измерил окружность его шеи, срезал лезвием гильотины одну волосинку с его головы, поставил перед ним плетеную корзину, и все вокруг захохотали.
И вот, когда фокусник поднял лезвие, паренек вдруг протянул через колодку обе руки и, не задумываясь, инстинктивным и очень умилительным движением притянул корзину поближе – так, чтобы его голова «упала» точно в нее.
Все снова засмеялись, а я вдруг разволновался – как будто ты была там со мной и я показал тебе что-то свое, то, что мне не под силу объяснить словами.
28.6
Отправляю снимок, который, возможно, тебя порадует.
Сегодня утром я нашел в старой подшивке «Слова недели» (не случайно!) фото твоего кузена Александра. Уж прости, но я определенно могу понять истерию твоих родителей: не только потому, что он был шестью годами старше тебя; что-то есть в его внешности, в его волчьем взгляде…
Посмотри, к примеру, как он стоит на победном пьедестале. Эта улыбка. (Но я вынужден признать, что даже в идиотской шапочке для плавания и с медалью он выглядит довольно внушительно, самый что ни на есть альфа-самец высшей категории. Эти плечи, мускулы на груди и на руках.)
Ужасно, не правда ли? Созерцать всю эту силу и самодовольство, думая: он и не догадывается, что через пять лет будет лежать мертвый на трамвайных путях.
Я пытаюсь уловить сходство между вами – ведь фото было сделано на той же неделе – и не нахожу в нем тебя. Что это значит? Что твоя мать была права? И все же мне кажется, что я считываю внезапную мягкость в области рта, в линии нижней губы. Значит, может, даже такой бывалый Казанова, как он, чуток растаял из-за того, что это был твой первый поцелуй, и единственный – с ним?
Но есть еще кое-что непонятное: я заглянул в газеты периода следующей Маккабиады[16], три года спустя, и обнаружил, что он опять был в составе сборной Бельгии (но на этот раз без медали). По моим подсчетам, тебе было тогда лет шестнадцать с половиной – уже не тот возраст, когда тебя можно было бы запереть дома, запретить тебе с ним видеться или любым другим путем уберечь от неблаговидных занятий (а он, конечно же, приходил к вам домой передать привет от семьи…). И меня немного поражает, как после описанной тобою бури эмоций, после горячих клятв, после того, как ты мечтала о нем целый год, отправляла ему надушенные письма и т. д. – как ты могла отказаться снова с ним встретиться?
