Рютгард сбросил пиджак и стал расстегивать жилет.
– Мок, брат мой! – закричал он. – Наша дружба словно дружба Патрокла и Ахилла! Поменяемся же жилетками, как герои Гомера – доспехами!
Скинув жилет, Рютгард тяжко опустился на диван. Черный сон, брат смерти, навалился на него.
Мок вышел из кабинета и поискал глазами кельнера. Его поразила пьяная улыбка красавицы-еврейки, танцующей в одиночестве с сумочкой на шее. Мок увидел еще много чего: разлитую водку, испачканные скатерти, белую пыль кокаина, какого-то солдата, прячущего под шинелью листовки. Потом он щелкнул пальцами, и появился молодой кельнер.
– Будь добр… – Язык у Мока ворочался с трудом, а банкноты так и норовили высыпаться из бумажника. – Будь добр, позови извозчика для меня и моего друга… – Мок оглянулся на доктора Рютгарда, когда-то спасшего ему жизнь в городе на реке Преголе. – И помоги мне его отнести…
– Я не могу этого сделать, милостивый государь, – произнес юноша, пряча в карман десять марок. – Наш директор, герр Билковский, запрещает нанимать извозчиков. Лошади пачкают тротуар перед гостиницей. Для важных гостей – таких, как вы (а я вас уже второй раз вижу, вчера и сегодня) и ваш друг, – мы подаем автомобиль… Он только что подъехал и пока свободен, кажется…
И молодой кельнер исчез.
Мок вернулся в кабинет, заплатил обер-кельнеру за ужин и долго завязывал шнурки на ботинках – мешал живот, битком набитый тяжелой пищей. Потом, сопя и задыхаясь, Мок дотащил доктора Рютгарда до роскошного «опеля», на крыше которого трепетал флажок с австрийским орлом и названием гостиницы «Венгерский король». Автомобиль тронулся с места.
Ночь была теплая. Жители Бреслау готовились отойти ко сну. Лишь один из них готовился к встрече с чудовищами.
Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, два часа ночи
Окно было открыто. Ветер надувал занавеску. Мок сидел за столом и слушал, как похрапывает отец. Газовый фонарь освещал двор. У насоса в столбе света стояла служанка пастора Гердса и лениво потягивалась, с улыбкой всматриваясь в окно Моков. Нежно погладив рукоять насоса, девушка всем телом навалилась на нее. Среди ночи насос запел ржавым голосом. В ведро хлынула вода. Служанка пастора не сводила глаз с окна Моков и улыбалась. Ведро наполнилось, рукоять опустилась, и девушка уселась на нее. Ее ночная рубашка натянулась на заду, металлический стержень торчал между ягодицами. Бросив последний взгляд в сторону Эберхарда, служанка взяла ведро и прошла под аркой. Мок навострил уши. Ведро брякнуло о стеклянную витрину бывшей мясной лавки. Тихонько тренькнул колокольчик. На ступенях раздались легкие шаги. Эберхард поднялся с места, поглядел на спящего отца, потом прокрался в свою нишу, лег на кровать, задрал ночную сорочку до груди и застыл в напряжении. Скрипнули петли. Мок ждал. Внезапный порыв ветра с шумом захлопнул окно. Стукнула крышка люка. Отец пробормотал что-то во сне. Мок встал, чтобы закрыть окно на задвижку. И тут жестяное ведро с жутким лязгом покатилось вниз по ступеням, грохнулось о каменный пол и нашло успокоение в луже.
– Тебя совсем уже ноги не держат? – Отец открыл на мгновение глаза, повернулся на другой бок и опять захрапел.
Мок вздрогнул, резким движением одернул ночную сорочку, на цыпочках приблизился к люку. Уж он-то знал, как добиться, чтобы петли не скрипели, – только бы не разбудить отца и не выслушивать его вечное «все пьешь и пьешь». Приподняв крышку, Эберхард заглянул в черный зев мясной лавки. Легкие шаги. Из мрака показалась голова и шея. Редкие напомаженные волосы тщательно уложены. На шее чешуйки экземы. Лицо задрано вверх и перемазано красной жижей, вытекшей из пустых глазниц. Кровавый пузырь надулся на губах и беззвучно лопнул. За первым пузырем последовали другие. На крестинах судна «Бодан» у директора Юлиуса Вошедта был куда более презентабельный вид.
Мок отпрянул от дыры, споткнулся о корзину с дровами, замахал руками, сбросил с полки бутылку керосина…
– Эби, проснись, черт тебя побери! – Отец тряс его за плечо. – Смотри, что ты наделал!
Эберхард разлепил веки. Он сидел в луже керосина, расцвеченной нитями крови. Вокруг валялись осколки разбитой бутылки. Царапины на ногах и ягодицах саднили. Крышка люка была закрыта.
– Наверное, я лунатик, отец, – прохрипел Эберхард, дыша перегаром. Четыре раза по сто как-никак.
– Пьет и пьет. – Старик махнул рукой и заковылял к кровати. – Прибери здесь. Вонища такая, что спать невозможно. Проветрить бы надо. – Виллибальд открыл окно и посмотрел на небо. – Ты пропойца, а не лунатик. Сегодня ведь новолуние. – Зевая, Мок-старший вернулся под теплое одеяло.
Мок-младший встал с пола и снял с гвоздя аптечку, собственноручно изготовленную когда-то отцом. «Чтобы ни один инспектор не придрался, – объяснял отец. – В каждой мастерской должна быть аптечка. Так записано в Законе о труде». Сколачивая гладко оструганные дощечки, Виллибальд и слышать не хотел, что квартира – не мастерская, а сам он – давно уже не сапожник.
Эберхард собрал осколки бутылки, стащил с себя ночную сорочку и вытер ею пол. Ему вдруг стало ужасно холодно. «Ничего удивительного, я ведь голый». Набросив на плечи старый плащ, служивший зимой для походов в уборную, Эберхард взял железный подсвечник со свечой и поднял крышку. По спине у него побежали мурашки. Тусклый уличный фонарь высветил ступеньки. Пустота и мрак. Проклиная в душе свою трусость, Мок двинулся вперед, держа перед собой свечку. Внизу – ни ведра, ни лужи. Мок присел на корточки, уставился на решетку слива и прислушался, не пищат ли крысы. Тишина. По стене скользнула тень. Мок облился потом. Вдоль Плессерштрассе прогуливался почтальон Доше со своей собакой, страдающей поносом. Потянуло ледяным сквозняком. Моку вдруг вспомнилась бабушка Хильдегарда. Для нее пуховая перина была панацеей. В сверкающей чистотой кухне в их доме в Вальденбурге бабушка заворачивала в перину маленького Франца и маленького Эберхарда, приговаривая: «Спрячьте головки под перину. В доме холодно. А где холодно, там и злые духи. Это они стужу нагоняют». Мок уселся на прилавке, открыл аптечку, смочил ватку перекисью водорода, при тусклом свете свечи протер три ранки на ляжке и ягодице, встал и направился к сливу. Поддев ногтем одну из каменных плиток, сдвинул ее в сторону, открывая квадратную дыру. Здесь он прятал свое лекарство от злых духов и холода. Ощутив в ладони знакомую приятную тяжесть, Мок достал плоскую бутылку, даже не посветив во тьму свечой – пусть себе догорает на прилавке. Движения его и так были точны и безошибочны. В дыре раздался шелест. «Крыса, что ли?» – подумал Мок и потянулся за подсвечником. В глубине отверстия в щель была воткнута бумажка. Страничка из школьной тетради в клетку. Мок поднес ее к пламени свечи. Есть на свете такое, от чего никакие лекарства не помогут.
Бреслау, четверг, 4 сентября 1919 года, четыре часа утра
Мок ехал в двуколке с поднятым верхом – экипаж был изготовлен по заказу полиции на фабрике Германа Левина много лет тому назад – и возносил хвалу добросовестности дорожных рабочих, укладывавших мостовую на Кайзер-Вильгельмштрассе. Проезжая часть была такая ровная, что можно уже было не хвататься за живот при каждом толчке, проклиная собственное обжорство, – уже час с лишком Мок только этим и занимался, с той самой минуты, когда он, обнаружив письмо Эдуарда Вошедта под решеткой слива, полуодетый выбежал на улицу и подозвал извозчика. Горы жирной пищи вроде бы нейтрализовали четыреста граммов водки, тем более что Мок был закаленный выпивоха. И тем не менее алкоголь дал о себе знать, когда извозчик во весь дух несся по ухабистым дорогам Олевизена, то нахлестывая лошадь, то придерживая ее на поворотах. Закончилась поездка грустно: старая кляча поскользнулась на мокром булыжнике и, падая, сломала дышло. Согнувшись пополам и смачно ругаясь про себя, Мок доплелся наконец до полицейского участка № 15 на Офенерштрассе, 30, и позвонил оттуда адвокату Максу Грочлю. Герр Грочль, проклиная на чем свет стоит ночные звонки, спустился на несколько этажей и передал сообщение своему соседу Курту Смолору. В участке Мок взял служебный велосипед-бицикл и повез свое налитое свинцом брюхо на Шубрюкке, 49.
