Лассе пригнулся. Мне тоже хотелось бы иметь в доме подростка. Пускай и такого, с кем трудно справиться. Пускай бы мне с ней было очень трудно. Не все же годятся в родители — но большинство ими все равно становятся. Меня, как обычно, переполняла нежность, совершенно необременительная, потому что рядом не было никаких детей, о которых мне надо было заботиться. К тому же Эбби скоро исполнится двадцать четыре. Но когда она была маленькая, когда она подрастала, когда она смеялась и когда плакала, когда она качалась на качелях, когда она что-нибудь проливала, когда, играя, забывала обо всем, когда ее причесывали, когда она смеялась и когда плакала, когда она спала и когда просыпалась, когда она пела, кричала, визжала, шептала, когда она с аппетитом ела, когда гримасничала, когда раздавала поцелуи и когда от них отбивалась, — все это, если бы у меня все это было, и оно у меня было, а я почти не замечала. Когда я плакала от тоски по Эбби, на самом деле я плакала оттого, что мне хотелось быть настоящей матерью. Лицемерка, я просто-напросто желала ей нравиться, но я ей не нравилась, вот и все. Я часто видела перед собой, как держу ее, грудную, на руках, в точности так же, как недавно держала на руках спящую новорожденную, внучку моей двоюродной сестры, я готова была сидеть и сидеть, глядя на крошечное личико, мне так всего этого недоставало, даже детских дерзостей — ведь рано или поздно дети начинают дерзить, мне недоставало даже презрения Эбби — о, если бы она только была со мной. Одну из отчаянных попыток быть настоящей матерью я предприняла, прочтя кулинарную колонку: автор заверял и гарантировал, что, если по-праздничному накрыть стол, украсив его, допустим, цветными салфетками, и приготовить что-нибудь вкусное, настроение тотчас же переменится к лучшему Я с жаром взялась за этот проект, но Эбби и ее отец на это как-то не среагировали. Мало того, Эбби вступила на тропу войны сразу же, как только я пожелала им приятного аппетита. Отправив в рот первую ложку, она крикнула: «У тебя не еда, а говно!» Хотя меня это очень расстроило, я еле удержалась от смеха; она вмиг это уловила и разошлась еще пуще. Сейчас я помнила лишь эту ее реплику и сверкающие глаза — но почему она так разозлилась? Видно, мы уже решили развестись, скорее всего поэтому.
— Куда ты вчера пропала? — спросила Ингер. — И кто эта беременная грация, которая здоровалась со всеми при входе?
Я пожала плечами.
— Спасибо тебе, что помогла в церкви, — сказала я. И добавила: — Мне стало невмоготу.
— Так кто же она?
Я послала ей взгляд, означавший «позднее», хотя и не имела этого в виду.
— И куда же ты сегодня вечером? — поинтересовалась я.
Не переставая жевать, Лассе ткнул в разложенную на столе местную газету. Там было написано: «Лесной павильон» открывается вновь.
— О, — произнесла я. — О, о, о!
Ингер встала сзади и, положив руки мне на плечи, прочла вместе со мной.
— Халланд всегда это говорил, кто-нибудь да должен его открыть, и тогда мы…
— И тогда что?
— Явимся туда первыми. Ингер! Пойдешь со мной вечером?
— Не фига ей там делать! — вмешался Лассе.
Нет, она туда не пойдет. К тому же ее ужаснуло, как я вообще могла о таком помыслить.
— Бесс, — сказала она, — ну а разумно ли это?
Лассе поскучнел.
— Если я приду, то сделаю вид, что мы не знакомы, — пообещала я.
Он криво улыбнулся и вышел из-за стола.
— А тарелка! — чуть не сорвалась на крик Ингер.
Он повернулся, взял тарелку, поставил ее возле раковины и направился к дверям.
— А в посудомойку кто будет ставить! — не унималась она. — А стакан!
Но он уже испарился. Лицо у нее было перекошено; она отвела глаза. Мне захотелось спросить: любишь ли ты его? как ты можешь орать на ребенка из-за какой-то тарелки? Но я решила выждать — и правильно. Она моментально пришла в себя и потянулась за книжкой, которая была у нее раскрыта.
— Это из разряда сортирного чтива, — сказала она. — Но тут есть кое-что дельное. Тут указаны сроки соблюдения траура — не иначе как со времен королевы Виктории. Вдове полагалось соблюдать траур по мужу в течение двух-трех лет, вдовцу по своей жене — всего лишь три месяца. Для тех, кто потерял ребенка или кого-нибудь из родителей, траур длился год. Все это… ну да, звучит нелепо, но что-то в этом есть.
В дверь забарабанили. Она вскочила.
— Э-э, звонят!
— Да нет же! Когда ты наконец починишь звонок?
— Это цитата! — прокричала она из прихожей. — Беккет![27]
Пока она там с кем-то разговаривала, я полистала сортирную книжку.
— Это был гость, — сказала она, вернувшись. — Он ищет Брандта.
— А я про что говорю! Брандт исчез.
— Ну как так он мог исчезнуть?
— Когда ты видела его в последний раз? В церкви его вчера не было, — сказала я. И перевела разговор на другое: — Ты ним знакома, с гостем?
— He-а. Он работает в Архиве.
— Откуда ты знаешь?
Она налила мне кофе и пожала плечами.
— Брандт сказал. По-моему. Ну а та вчерашняя, кто она?
— Вчерашняя?
— Та, которая встречала людей у входа.
— Никто. А при чем тут Беккет?
— Это из детства. Мой отец поставил школьную комедию, я ее смотрела… я была еще маленькая, пьеса тогда была новой. Я потом много лет ходила и повторяла это, мне казалось, что это ужасно смешно.
— Смешно — что?
— Э-э-э-э-э, звонят!
— Это была реплика?
— Да, ее там произносят несколько раз.
— Твой отец поставил Беккета как школьную комедию?
— Да! Или… может, это был и не Беккет, но, во всяком случае, абсурд. И дико смешно.
— Куда же подевался Брандт?
— Бесс, им что, совсем неизвестно, кто застрелил Халланда?
— Мне они ничего не рассказывают.
— А ты спрашивала?
— He-а. Ну а сейчас мне хочется в «Лесной павильон».
— Бесс, мы только что похоронили Халланда. Тебе нельзя в «Лесной павильон».
— Потому что Халланд бы этого не одобрил — так, что ли? Ну уж нет.
— Да ничего подобного. Но это ради тебя же самой. Траур соблюдают не без причины.
— Траур…
Сказать ей сейчас, что я не горюю? Я уже десять лет как горюю по Эбби, но только Эбби в живых — и убила ее я сама.
— Говорю тебе, мы с Халландом собирались туда, когда они снова откроются! Не хочешь со мной идти — я пойду одна.
