Джеральд вновь задумался. Он не собирался обижать Биркина.
– А ты не думаешь, что это, как ты сказал, пианино этого самого шахтера является символом искренности, символом подлинного желания привнести в шахтерские будни возвышенное?
– Возвышенное? – воскликнул Биркин. – Да уж. Удивительно, на какие высоты вознесет их это роскошное пианино! Насколько же оно поднимет его в глазах соседей-шахтеров! Его отражение увеличится в глазах соседей, как увеличилась фигура того путника в Брокенских горах, с помощью пианино он вырастет на несколько футов, и будет самодовольно этому радоваться. Он живет ради этого брокенского эффекта, ради своего отражения в глазах других людей. Как и ты. Если ты – важный человек в глазах человечества, то ты важный человек и в своих собственных глазах. Вот поэтому-то ты так усердствуешь в своих шахтах. Если ты производишь уголь, на котором в день готовят пять тысяч обедов, то ты становишься в пять тысяч раз важнее, чем если бы ты готовил ужин только для себя одного.
– Думаю, ты прав, – рассмеялся Джеральд.
– Разве ты не видишь, – продолжал Биркин, – что помогать своему соседу готовить пищу – это то же самое, что есть ее самому? «Я ем, ты ешь, он ест, вы едите, они едят» – а дальше что? Нужно ли каждому спрягать глагол до конца? С меня довольно и первого лица единственного числа.
– Приходится начинать с материальных ценностей, – сказал Джеральд.
Однако Биркин проигнорировал его слова.
– Должны же мы ради чего-то жить, мы ведь не скот, которому вполне хватает пощипать травки на лугу, – сказал Джеральд.
– Вот расскажи мне, – продолжал Биркин, – ради чего ты живешь?
На лице Джеральда появилось озадаченное выражение.
– Ради чего я живу? – переспросил он. – Думаю, я живу ради работы, ради того, чтобы что-то создавать, поскольку у меня есть свое предназначение. Кроме того, я живу, потому что мне дана жизнь.
– А из чего складывается твоя работа? Ежедневно извлекать из земли как можно больше тонн угля. Когда мы добудем нужное количество угля, когда у нас будет обитая бархатом мебель, и пианино, когда мы приготовим и употребим рагу из кролика, когда мы согреемся и набьем животы, когда мы наслушаемся, как юная красавица играет на пианино, – что будет тогда? Что будет после того, как все эти материальные ценности выполнят свою роль прекрасной отправной точки?
Джеральд улыбнулся словам и саркастическому юмору своего собеседника. Однако в то же время они пробудили в нем серьезные мысли.
– Так далеко мы еще не зашли, – ответил он. – Еще очень много людей ждут своего кролика и огня, на котором будут его жарить.
– То есть, пока ты добываешь уголь, мне придется охотиться на кролика? – подшучивая над Джеральдом, спросил Биркин.
– Совершенно верно, – ответил Джеральд.
Биркин изучал его прищуренным взглядом. Он заметил, что Джеральд великолепно умеет превращаться как в добродушно-бесчувственного, так и в необычайно злорадного субъекта – и все это таилось под располагающей к себе внешностью владельца компании.
– Джеральд, – сказал он, – иногда я тебя просто ненавижу.
– Я знаю, – ответил Джеральд. – И почему же?
Биркин задумался, и на несколько минут его лицо стало непроницаемым.
– Мне хотелось бы знать, сознаешь ли ты разумом свою ненависть ко мне, – наконец сказал он. – Ты когда-нибудь сознательно ощущал отвращение ко мне – ненавидел ли меня непонятно за что? В моей жизни бывают странные мгновения, когда я просто смертельно ненавижу тебя.
Джеральд несколько опешил, даже немного смутился. Он не вполне понимал, что от него хочет услышать его собеседник.
– Разумеется, иногда у меня возникает к тебе ненависть, – сказал он. – Но я не отдаю этому отчет – по крайней мере, я никогда не ощущал ее чересчур остро.
– Тем хуже, – сказал Биркин.
Джеральд заинтересованно посмотрел на него. Он никак не мог раскусить этого человека.
– Тем хуже, да? – повторил он.
Мужчины на какое-то время замолчали, а поезд все мчался и мчался вперед. По лицу Биркина было видно, что он напряжен и немного раздражен, на его лбу собрались резкие глубокие и неприязненные складки. Джеральд смотрел устало, но настороженно, просчитывая дальнейшие ходы и не до конца понимая, к чему клонит его собеседник.
Внезапно Биркин вызывающе взглянул Джеральду прямо в глаза.
– Джеральд, в чем, по-твоему, суть и смысл твоей жизни? – спросил он.
Джеральд вновь оказался в тупике. Не удавалось ему разгадать, что затеял его друг. Разыгрывал ли он его или говорил совершенно серьезно?
– Так сразу и не скажу, нужно подумать, – ответил он с едва уловимой иронией.
– Может, основа твоей жизни любовь? – откровенно и с предупредительной глубокомысленностью спросил Биркин.
– Ты обо мне говоришь? – переспросил Джеральд.
– Да.
Последовало по-настоящему озадаченное молчание.
– Не могу сказать, – ответил Джеральд. – Пока еще нет.
– А в чем тогда до сих пор заключалась твоя жизнь?
– Ну, я все время что-то искал, пробовал, добивался поставленных целей.
Лоб Биркина собрался в складки, похожие на волны на неправильно отлитом листе стали.
– Я считаю, – сказал он, – у человека должно быть в жизни одно, самое главное, занятие. Таким единственным занятием я назвал бы любовь. Но сейчас я ни к кому не испытываю этого чувства, сейчас во мне нет любви.
– А ты когда-нибудь любил по-настоящему? – спросил Джеральд.
– И да, и нет, – ответил Биркин.
– Не до самоотречения? – спросил Джеральд.
– До самоотречения – нет, никогда, – ответил Биркин.
– Как и я, – сказал Джеральд.
– А тебе хотелось бы? – спросил Биркин.
Джеральд пристально и саркастически посмотрел собеседнику в глаза. Его взор блестел.
– Не знаю, – ответил он.
– А я хочу – я хочу любить, – сказал Биркин.
– Хочешь?
– Да, и хочу любить без оглядки.
– Без оглядки… – повторил Джеральд.
Он мгновение помедлил и спросил:
– Только одну женщину?
Вечернее солнце, заливающее желтым светом поля, зажгло на лице Биркина натянутое и рассеянное упорство. Джеральд все еще не мог понять, что скрывает душа этого человека.
– Да, только одну женщину, – ответил Биркин.
Но Джеральду показалось, что его друг сам себя пытается убедить в этом, что он не до конца уверен в своих словах.
– Я не верю, что женщина и только женщина станет смыслом моей жизни, – сказал Джеральд.
