— Слышь… ты… я тебе — что… Ты за кого меня…
Нет, помешать ты мне не можешь. Ты мне, тварь, даже возразить не сможешь.
Из комнаты прошуршали в коридор. Взглянул, не отрывая губ. Дешевая девица, черное белье, расстегнутый халатик. «Где ты, пупсик?»
Не стони так, пупсик, девочка бог знает что подумает. Уже подумала. Смотри — глаза выскочат. Понравилось смотреть, дорогая?
В приступе неожиданной мстительной злобы Генка сжал на потной шее клыки. Кровь хлынула потоком. Торопливо хлебнул, как холодной «Колы» в знойный день.
Тело с грохотом рухнуло на пол. Девка оцепенело смотрела, как из вспоротой клыками артерии на пыльный коврик вытекает последняя красная струйка. Генка облизнул окровавленные губы.
— Моему дружку что-то нехорошо, дорогая. Вызывай «неотложку», а я пойду. Мы с тобой еще увидимся?
Затрясла растрепанной головой. Глаза совершенно бешеные. Понимает, шалава.
— Тогда я сюда не приходил, а ты меня не видела. Иди, киска, иди. Играй, пока играется.
Мы слишком сыты сегодня, сказал Шерхан. Жаль, ей-богу, моих ребят тут нет. Кролики отдыхают, друзья мои…
Ляля облизалась, как котенок. Употреблять кроликов научилась, отметил Женя. Лихо научилась. Не хуже меня.
— Давай еще погуляем.
— Давай.
— Я голодная…
— Слушай, сестренка… понимаешь, кролики — это как бы наш стратегический фонд.
— Как это?
— Неприкосновенный запас. Помногу нельзя. У тети Нади не кролиководческая ферма, я говорил. Всех слопаем — и что? Объявления будем давать в газету?
— Жень… Вообще я это… не про кроликов.
Женя остановился. Посмотрел на Лялю внимательно. Славненькая она, славненькая, без всякого демонского, волчьего, рысьего — вся навстречу, вся насквозь.
— Интересно. А про кого?
— А как Гена говорил.
А сволочь Генка все-таки! Заморочил девочке голову своей страстью, своей местью — Дюма, Скотт, Дрюон вместе взятые. Честный разбойник. Благородное зло. Сейчас не четырнадцатый век, солнышко, да и кто достоверно знает, как оно там было, в четырнадцатом… Хотя несчастный он парень, и сам Женя на его стороне целиком и полностью, но Лялечка…
— И что ж ты думаешь о том, что Гена говорил?
— Есть такие люди, что кроликов жальче.
— Например?
— Мама.
Женя остолбенел. Ты что, малышка? Ну — те, на пустыре, ну — твой знакомец у подъезда, но… Вот же вампирская натура.
— Ляль…
— Женечка, ты ничего не знаешь.
И повернулась, и положила на плечи лунные ладошки, и заглянула в глаза — а по белому личику проложены стеклянные дорожки. И душа так вывернута наружу, как почти никогда не бывает у людей. Женя сгреб ее в охапку, грубовато и просто, родственным, братским, бесполым жестом — не по себе было, будто девочка выросла за несколько ночей.
— Ну… мамаша твоя — не подарок как бы, но…
— Мама всех ненавидит. Она теперь и меня ненавидит, за то, что я не послушалась. Я раньше не понимала, а теперь… ты же знаешь, что мы очень сильно чувствуем, что человек думает. Просто я поняла, что раньше не понимала. Мама всегда самая хорошая. Она всем помогает, никогда не кричит, всегда улыбается. А на самом деле всех ненавидит или презирает. Даст кому-нибудь денег в долг, а потом говорит — вот такая-то побирается. Угостит мою одноклассницу обедом, а потом — жалко дурочку, дома ее не кормят…
Так мыслят многие, Ляля.
— Все люди извиняются, Женя. Если что-то неловко вышло, извиняются. Ты вот…
— Брось.
— Нет. Ты меня спас, ты со мной — лучше, чем брат, а извинялся. Жалел, что не успел. Боялся, что мне будет плохо. А мама никогда не извиняется. Она думает, что всегда права. Сидишь на кухне — плеснет кипятком или ушибет, случайно, но больно же. И скажет: «Вечно ты мешаешь и вертишься под руками». Ей никогда не бывает жалко.
— Ты не ошибаешься?
— Нет. Она про папу говорит, что он слабый, пьет, вечно за нее прячется и людей боится, а он раньше не пил и не боялся, был даже выше ростом. Она его съела. Она и меня ела. И думала про меня всякие поганые вещи, потому что не может непоганые. Она сама — вампир хуже нас. Знаешь, Женечка, я тебя очень люблю, даже не знала, что можно так любить чужого человека, но ты вправду Бэтмен. Всех спасаешь, всех понимаешь, всех жалеешь.
— На самом деле не всегда. А ты…
— Я не про Гену. Гена очень хороший. Хотя про него ведь тоже думают гадости, и все его бросили. Я про тех, кого можно. Знаешь, я не уверена, что буду всю вечность одних кроликов есть. Я постараюсь… но не уверена.
И были бусы фонарей, рваные облака и сырой ветер. И теплая холодная девочка.
— Можно, я тебя поцелую, Жень?
— Нет. А то по носу получишь.
— Я маленькая, да? И сколько я еще буду маленькая? Сто лет? Двести?
— Глупышка, заяц…
И улицы снова пустеют, пустеют на глазах. И мостовые вытягиваются такими гладкими атласными лентами. И ветер тонко скулит и стонет в ветвях, срывает остатки листвы, хлопает и бренчит дорожными знаками… Всем запоздавшим прохожим до тоски хочется домой. Кроме нас.
Нам хорошо в эту ночь. Это наша ночь. Мы — ее Хозяева.
Во втором часу пошел снег.
— Пойдем погреемся? — спросил Женя.
— Я еще погуляю чуть-чуть.
И смотрит умильно, как младшая сестренка, как маленькая проказница, которой хочется тайком сбегать в запрещенный соседский двор с качелями, хулиганами и злой собакой.
— Я скоро-скоро приду.
Женя чуть пожал плечами — обозначил неохотное согласие.
— Не задерживайся.
Растворился в танцующем сумраке, с белыми лепестками в растрепанных волосах — и Ляля несколько минут провожала его ласковым взглядом. Потом задумчиво подставила ладошку — и белые бабочки опускались на белую кожу, садились отдохнуть, сидели спокойно, не боясь стечь с человеческой руки горячими слезками. Побрела неторопливо по притихшей улице — туда, куда вело охотничье чутье.
Автомобиль убийцы заглох в пяти кварталах от дома.
Что там ему надо — свечи, масло, аккумулятор? В ярости пинать колеса? Убийца был посредственным техником — для возни с грязными железками существует ремонтная служба. Телефон чирикнул разряженным аккумулятором. Ничего не оставалось, как дать охранной системе мигнуть и пискнуть — а самому выбраться в снежную круговерть, в мокрую темень. Ловить тачку. Или переться пешком.
Сегодня на удивление не было настроения.
Снег плясал, летел, слепил. Снег раздражал и бесил, промокло тонкое твидовое пальто, промокло шелковое кашне. Улица вымерла. Машины частных извозчиков растворились в мокрой метели. Пришлось идти, уходить все дальше от теплого автомобиля, от магнитофонного Вивальди, от кусочка уюта — во взбесившийся мрак.
