Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
Они вместе поедут на поезде и вместе поселятся в маленькой уютной квартирке, где вечерами будут гореть свечи и будет тепло от голландской печки. Они будут вдвоём гулять по Москве и непременно пойдут в Кремль посмотреть на Царь-пушку. Они будут гулять по улицам нового для них города; города, в котором начнётся новая для обоих жизнь. И кто знает, как всё повернётся!
Да, он хочет быть с Ольгой. Он сказал ей, что назовёт её женой, и он хотел бы это сделать. Другой вопрос, что всё это как-то непросто. Да и стоит ли думать об этом сейчас, когда студентам ни в каком случае не дозволяется жениться. В конце концов, где-то он скажет, что она – его жена, а где-то предусмотрительно промолчит. И все будут пока довольны. А потом… Ну кто же знает, что будет потом!
А то, что он увозит её, почитай, из-под венца, только придаёт всему предприятию пикантности и романтики.
Садовский I говорил себе, что не уехал до сих пор в Москву, потому что ждал её, потому что всегда знал, что она придёт за ним. Садовский II соглашался, но трактовал всё по-своему: конечно, он ждал, ведь одному ехать несподручно, а вот с такой сопровождающей – совсем другое дело! Теперь действительно можно всерьёз задуматься об отъезде.
* * *
Это было то самое время, когда Ольга встретила на улице Квитку. Вспоминая потом это время, Ольга называла его, несмотря ни на что, «самым счастливым в жизни». Она была влюблена, всё казалось таким понятным, и впереди ждало счастье. Потому Квитка и не узнал её, встретив на улице: она стала наряжаться для Серёженьки, она светилась, не переставая думать о нём, Серёженька стал альфой и омегой каждого дня. От мыслей о Серёженьки она хмелела, да так и жила, хмельная. Иногда, правда, она разбавляла это вино, вспоминая об Аполлинарии Матвеевиче и о том, что задуманный им брак попросту невозможен теперь. Тогда она, словно протрезвевший пьяница, мрачнела и раздражалась. Она вспоминала о подаренных ей Искрицким трёх тысячах на прожитьё, о днях, проведённых в доме Искрицкого, и о том, что где-то пьёт сейчас кислую воду её жених. Потом это проходило, Ольга снова пьянела, упиваясь неразбавленным вином своей любви к Серёженьке.
Бежать с Серёженькой – а для Ольги это был именно побег – она согласилась сразу. Всё, что держало её в Харькове, воплощалось в Аполлинарии Матвеевиче. Точнее, держала её благодарность к чудному старику и до конца неясное ощущение какой-то задолженности, с которой Ольга всё никак не могла разобраться. Она попала в дом Искрицкого случайно и не по своей воле. Заболела и упала в обморок она тоже не по собственному желанию. Старик оставил её у себя и выходил, за что она действительно ему благодарна и перед ним в долгу. Но должна ли она выходить замуж неизвестно за кого только из благодарности? Пожалуй, что нет. Но тогда следует вернуть старику деньги и честно обо всём рассказать. А может быть, и попросить в долг, чтобы ехать в Москву. Но Ольга, памятуя о тех малопонятных разговорах, которые вёл с ней Аполлинарий Матвеевич, пока она болела, предчувствовала, что он опять назовёт её дурой, денег не даст, а, пожалуй, что и помешает уехать. Уж он-то сумеет помешать! И тогда… Тогда Серёженька уедет в Москву без неё, а что там может случиться, Ольга даже и думать не хочет. Она же опять останется одна ждать этого ужасного жениха, который, ко всему прочему, мерзавец и мот. Выйти замуж, конечно, хорошо. Но выйти замуж по векселю – это совсем другое дело. И Ольга мало-помалу начала ненавидеть своего вексельного жениха, которого ещё недавно готовилась полюбить.
Она бежала в Москву в конце сентября. Бежала от Аполлинария Матвеевича, стыдясь даже и думать о том, что делает. Садовский, напротив, ехал совершенно свободно, с целым караваном провожатых.
– Помни о деле Сидоровой, – улыбнулся Имшенецкий и хлопнул его по плечу.
– Aquilam volare doces[4], – улыбнулся в свою очередь Садовский.
Ольга уже выглядывала из окна поезда, а Садовский, прощавшийся с провожающими его приятелями и многочисленными родственниками, ещё только заносил ногу на подножку.
– Серёженька, пиши! – всхлипывала Наталья Максимовна, старавшаяся напоследок погладить сына по спине или рукаву.
– Пиши, Серёжка! – кричал Мика, размахивавший какой-то веткой.
– …Точнее так: берегись женщин и революции. Это именно то, чем можно погибельно увлечься… – наставлял вдогонку Имшенецкий.
– Думаешь, быть настоящей революции? Я от этого был далёк, ты знаешь… – говорил Садовский, уже выглядывая в раскрытое окно купе. И тут же кричал своим:
– И вы пишите!.. Мика, мать слушай!.. И Коку не обижай – он маленький!..
– Знаю!.. Потому и говорю. А насчёт будет – не будет и думать нечего… Alea jacta est[5]… А правительство этого знать не желает.
– Ты говоришь обо всех этих расстрелах, я понимаю… Сразу… сразу дадим телеграмму! Не плачьте, ну что вы…
– О нет! Это было бы слишком просто… Мы страны своей не знаем, да и народа… А потом мир изменился. Не вливают молодое вино в мехи ветхие – и вино вытекает, и мехи пропадают…
Поезд тронулся, Имшенецкий остался на перроне, а рядом с Садовским у раскрытого окна вагона стояла Ольга Александровна. И оба они махали в окно всем, кто пришёл провожать Сергея и кто теперь оставался в Харькове.
По прибытии в Москву, Ольга с Серёженькой прямо с вокзала отправились с «ванькой» на Малую Бронную – Наталья Максимовна снабдила Серёженьку адресом своей старой знакомой, сдававшей меблированные комнаты. Комнат оказалось две, вполне приличных и светлых. Полы, окна, занавески – всё было чистым. Из мебели – только самое необходимое. Было несколько картинок на стенах, среди которых выделялась лубочная, изображавшая похороны мышами огромного кота. Мыши казались весёлыми и глупыми, но было понятно, что веселиться им недолго.
Осмотревшись, Серёженька с Ольгой принялись устраиваться. Весь вечер они радовались и бегали туда-сюда с вещами. Хозяйке Садовский отрекомендовал Ольгу как «Ольга Александровна Садовская, жена моя». На что хозяйка поджала и без того тонкие губы, сказала «Ммм» и подняла брови.
Через пару дней обоим казалось, что они уже вечность живут в этих тёплых, уютных комнатах. Садовский, которому следовало бы раньше озаботиться переводом в Московский университет, всё же решил не пропускать года и добиться зачисления на курс. Еженедельные игры по четвергам в «железку» принесли свои плоды – тётка действительно добыла ему письма от Василь Василича. С одним письмом Садовский бегал по университету, просил, рассказывал, сдавал экзамены и, наконец, был принят на медицинский факультет. Днём он стал бывать на занятиях, и Ольга видела его только вечерами, когда они оставались вдвоём и Садовский нарочно зажигал свечи. Они пили чай в жарко натопленной комнате, разговаривали вполголоса и обращались друг к другу не иначе как «Серёженька» и «Оленька». Здесь же проскакивало «кошечка моя», «жучок мой мохнатенький», «одуванчик», «птичка» и прочие замысловатые прозвища. Обоим было хорошо, и оба, казалось, были довольны, если не сказать счастливы. Но вечного, как известно, нет ничего на свете. Вечерняя идиллия начала распадаться, когда у Серёженьки появились новые знакомые. Эти знакомые стали являться на Малую Бронную, приносить с собой шуршащие свёртки с ветчиной и булками, водочные и винные бутылки, завели бесконечные чаепития и бесконечные споры о народе и революции, о недавней войне и восстании. Время от времени кто-то из них стал оставаться ночевать на диване, а бывало, что разговоры о народе, революции и войне затягивались до самого утра, так что и спать не ложились.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 100
