— Только не это. Лучше я всю жизнь проведу вдалеке отсюда. Серьезно. Я уже подумываю о том, чтобы переехать.
— Нет, — ответил Чез. — В Манчестер.
— Послушай, — попытался успокоить его Джей-Джей. — Я знаю, что ты ее боишься. Но именно поэтому тебе стоит поговорить с ней сейчас. Пока мы рядом. Мы будем… посредниками, что ли. Может, лучше сделать так, чем переезжать в другой город?
— Мы, наверное, можем что-нибудь придумать. Вместе. Что-нибудь такое, что отвлечет ее.
— Например, я точно знаю, что она готова выйти за тебя, если ты предложишь.
— Нет уж. Ты извини, но это…
— Да шучу я, Чез, шучу. Улыбнись. Ты ж мрачнее тучи.
— Это просто время сейчас такое. Мрачные времена.
— Конечно, мрачные. Вся эта история с Джесс, переезд в Манчестер, прятание под грилем, а еще 11 сентября, да и вообще.
— Вот именно.
— Ладно. Чтобы весь этот ср… кошмар для тебя закончился, тебе нужно ей кое-что сказать…
Джей-Джей объяснил ему, что нужно говорить, словно Чез был новым актером и мы все играли в какой-то мыльной опере.
Мартин
Я не прочь время от времени делать ремонт своими руками. Я сам красил спальню девочек, пусть и не без помощи трафаретов. (Там, конечно, повсюду были телекамеры, и продюсер оплатил всю краску до последней капли, но это не отменяет мой подвиг.) И если вы знаете, о чем я, то вспомните, как иногда, бывает, наткнешься где-нибудь в ванной на дыру, слишком большую, чтобы ее можно было заделать. И самый простой выход — это забить ее всем, что попадется под руку: сломанными спичками, губками и так далее. Так вот именно такова была роль Чеза той ночью: он был губкой, которой надо было закрыть дыру. Вся эта история с Джесс и Чезом была нелепа с самого начала — бесполезная трата времени и сил, второстепенное лирическое отступление, но нас она захватила, она согнала нас с крыши, и, даже слушая идиотскую речь Чеза, я осознавал ее ценность. Я понимал, что нам понадобится куда больше губок в ближайшие недели и месяцы. Быть может, именно это нам и нужно, хотим мы покончить с собой или нет. Быть может, жизнь — это слишком большая дыра, чтобы ее можно было чем-то заделать, и нам обязательно нужно хватать все, что попадется под руку — шлифовальные станки, рубанки, пятнадцатилетних девочек, да все что угодно, — лишь бы хоть как-то ее заполнить.
— Привет, Джесс, — сказал Чез, когда его выпихнули на улицу.
Он старался держаться весело и непринужденно, словно и так надеялся встретить Джесс на вечеринке. Но ему не хватило воли — сложно убедить собеседника в том, что ты весел, если у тебя не хватает духа взглянуть ему в глаза. Он напоминал мне неудачливого воришку из кино, которого поймали за попыткой что-то украсть у местного крестного отца, — он перегнул палку и теперь пытался умаслить ее, чтобы спасти свою шкуру.
— Почему ты ничего мне не объяснил?
— Да. Конечно. Я знал, что ты об этом спросишь. Я думал об этом. На самом деле я очень много об этом думал, потому что, ну… в общем, меня это не особенно радует. Все дело в слабости. В моей слабости.
— Только не переигрывай, — одернул его Джей-Джей.
Похоже, никто даже не пытался притвориться, будто все происходившее имело хоть какое-то отношение к нормальному разговору.
— Да. Правильно. Итак. Во-первых, я должен извиниться и заверить тебя, что такое больше не повторится. И во-вторых, я нахожу тебя очень привлекательной, мне с тобой интересно общаться, а еще…
Джей-Джей нарочито громко прокашлялся.
— Ах да. В общем, дело не во мне, а в тебе. То есть прости. Прости. Конечно, дело не в тебе, а во мне.
И в этот момент, пытаясь вспомнить следующую реплику, он поймал мой взгляд.
— Эй. Ты похож на того извращенца из телевизора. Мартин Что-то-там.
— Это он и есть, — подсказала Джесс.
— Охренеть. Откуда ты его знаешь?
— Это длинная история, — ответил я.
— Мы встретились на крыше Топперс-хаус. Мы собирались оттуда спрыгнуть, — объяснила Джесс, довольно сильно сократив длинную историю, хотя, надо признать, практически не упустив ничего важного.
Чез заглотил сказанное почти в буквальном смысле этого слова, как змеи заглатывают яйца: было видно, как информация медленно передается в мозг. Я уверен, что у Чеза есть масса достоинств, но сообразительность в их число явно не входит.
— И все из-за той девицы, которую ты трахнул? И из-за того, что жена выгнала тебя из дома? — в итоге спросил он.
— Может, лучше поинтересуешься у Джесс, почему она хотела покончить с собой. Тебе это не кажется сейчас более принципиальным?
— Заткнись, — оборвала меня Джесс. — Это личное.
— А у меня, значит, не личное?
— Нет, — сказала она. — Уже нет. Теперь все об этом знают.
— А какая Пенни Чемберс на самом деле, в реальной жизни?
— Ты об этом пришел сюда говорить? — тихо спросил у него Джей-Джей.
— Нет. Извините. Просто когда рядом стоит человек из телевизора, это немного отвлекает.
— Мне уйти?
— Нет, — тут же отреагировала Джесс. — Я хочу, чтобы ты остался.
— Ни за что бы не подумал, что он в твоем вкусе, — сказал Чез. — Слишком старый. К тому же он мразь.
Он ухмыльнулся и огляделся, пытаясь найти кого-нибудь, чтобы разделить его веселье, но на наших лицах — хотя, лучше сказать, на их лицах, поскольку даже Чез вряд ли ожидал, что я стану смеяться над своим возрастом или над своей мерзостью — не было и тени улыбки.
— Да, конечно. Ты там с ним за компанию была. Ведь я прав, да?
И вдруг стало очевидно, что мы намного взрослее его. Во всем.
Даже Джесс это поняла.
— Ты ничтожество, — ответила она. — И вся эта история не имеет никакого отношения к тебе. Проваливай на хер отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели.
И напоследок она дала ему пинка — классического пинка с прямой ноги в самую мясистую часть задницы, словно они были персонажами мультфильма.
На этом с Чезом было покончено.
Джесс
Когда тебе грустно — по-настоящему грустно, когда грусть загоняет на крышу Топперс-хаус — ты можешь выносить только общество людей, которым тоже грустно. До той ночи я об этом не догадывалась, но вдруг поняла, просто глядя на лицо Чеза. В нем ничего не было. Это было лицо обычного двадцатидвухлетнего парня, который ничего не сделал, если не считать нескольких съеденных таблеток экстази, он ни о чем не думал, если не считать размышления о том, где бы достать еще пару таблеток, он ничего не чувствовал, если не считать разбитую физиономию. Его выдал взгляд, когда он разродился идиотской шуткой про Мартина, ожидая, что мы посмеемся, его выражение глаз совершенно потерялось в той шутке, больше в них ничего не было. Он просто смеялся, в его глазах не было ни страха, ни отчаяния — это были глаза ребенка, когда его щекочут. Я заметила, что когда шутили другие (если, конечно, вообще шутили — Морин все же на роль юмориста не очень подходила), все равно было ясно, почему они оказались на крыше. Хотя они и смеялись, было что-то еще — нечто, не позволяющее им полностью отдаться моменту. Вы можете сказать, что нам не стоило туда подниматься, что самоубийство — это выбор труса, что ни у одного из нас не было достаточно причин, чтобы лишать себя жизни. Но вы не можете сказать, что мы ничего не чувствовали, потому что мы чувствовали, и это было важнее всего. Чез никогда не узнает, каково это, пока тоже не переступит черту.
