Не ждёт он любви к себе за свой труд, выполненный якобы для другого, ибо сделан он для самого Себя. Ведь не ждёте же вы аплодисментов за то, что едите, когда вам хочется есть. Всё, что делаем мы, мы делаем для себя, но только эгоист знает и чтит эту истину. Любящий любит, и только, в этом всё…
Желающий говорить должен уметь хотя бы молчать. Но является ли проповедь молчания проповедью ощущения? Молчание слишком родственно небытию, слишком. В небытие-то вы успеете все, но сможете ли вы быть?
Вот почему должны вы знать, что ощущение ваше девальвируется в пересказе, в выражении, в простом обретении имени собственного. Знать и не пытаться переступать жизнь, а порождать ощущение — действием.
Ощущение репрессировано вашим разумом. И не доверяете вы теперь ощущениям собственным, проверяете их на «благонадёжность», страшно быть вам в окружении, ибо вечно мните вы себя на войне.
Нужно вам «понимать», "знать", "составлять мнение", а также "иметь суждение" — и всё это через разум, и всё — через смерть, и потому всё это — безумие ваше, которого не понимаете вы, безумными будучи.
Чтобы позволить себе ощущать, нужно вам провести ощущение через чистилище разума своего. Но что в разуме вашем, кроме соглядатаев страха? Оно умрёт там, ощущение ваше.
Да, не всякое ощущение выдержит испытание это, лучшее-то и не выдержит, ибо где тонко — там, как известно, и рвётся. Что останется от ощущения вашего после экзекуции этой?..
Обидно терять самое дорогое, а что может быть ощущений дороже, которые и открывают нам существо жизни нашей? Но нет, ощущения ваши разумом интерпретируются, обретая форму понятийную, которая для них — гроб.
Когда же выражаете вы ощущения ваши, в катафалк слов уложенные, для другого, он интерпретирует интерпретации ваши. Преломляясь в стакане, луч искажается и редко когда становится радугой, а ведь он — радуга!
Знаете вы, что слово врёт, но "На безрыбье и рак — рыба", — так говорите вы. Вот достойный пример разумного безумия! Любому студенту-биологу поставили бы за подмену такую двойку жирную и были бы правы!
Но и молчание пусто, и мысль — лишь оболочка одна, и ощущение несказуемо… Текст, текст-притча — вот, что будоражит существо эгоиста, того, кто способен не навязывать, а сообщать.
В речи, в процессе высказывания непосредственного не угадаешь систему, структура его хаотична, дискретна, не имеет она целостности и отсылает слушающего к контекстам говорящего, а их не знает никто, и потому в бездне этой не утонет лишь отчаянная бессмыслица.
"Слушатель" притчи улавливает связи внутренние, что организуют текст, лишь потом дешифрует он коды и лишь после постигает само сообщение. Однако же не сообщение это Другого, но сообщение его: "Я — Другой".
Текст являет систему собой, и если коды его не ясны, то связи его всегда безусловны, они-то и позволяют увидеть мне теряющееся в хаосе говорения. Другой мир открывается взору моему, мир потерянный, мир непонятный — текст сообщает мне Другого инаковость, я заворожён, ибо Другой — алтарь моего счастья.
Так я вижу загадку и тайну Другого, так открывается мне мистерия Его уникальности — непонятностью для меня. И если прежде всё мне было понятно, то лишь потому, что был я один, ибо могу я понять только своё и, понимая, творю своё одиночество.
Теперь же покровы одиночества сброшены, ибо я — Другой, а потому — тайна, тайна, которая соприкоснуться может лишь с тайной, тайной Другого, Его тайну ищу. Сокрытость текста Другого — свидетельство тайны. Тайна к тайне — тайна Двоих, этого жажду!
"Не разгадывать тайну, но наслаждаться ею!" — вот девиз эгоиста. Нет мне возможности сообщить самого Себя. Не велика же потеря, ведь я не раб, выставленный на продажу. Зато Собою самим быть я могу, и быть Им могу для Другого. Я для него — тайна, пусть наслаждается мною, ибо не хочу я его одиночества!
Я хочу тайны, где целостность становится центром, притча — зерном, а сущность — смыслом. Притча — зерно это, которому суждено пасть в землю Другого. Здесь зерно моё напитается силами Другого, здесь воплотится оно в стволе и кроне ветвистой нового древа. Моя сущность станет сущностью Другого благодаря притче.
Знай же, что эгоист порождает не пьесы, но притчи. Не играет он в прежние игры, не со своими другими говорит он в тексте своём, но говорит он с собою-Другим. Не в слова он играет, ибо нет ему дела до игр смерти, а танцует, презрев свой страх быть непонятым, пишет он самого Себя. Но притча — это мост с одной опорой, и знает об этом эгоист.
Капля росы на бутоне розы — слеза счастья, упавшая на трещину вечности. Безумие ощущения — это здравый смысл самой жизни. Бабочки и мыльные пузыри — счастье, свободное от пут разума.
Танцующее божество — это ликующее ощущение Другого, в унисон бьющееся сердце Того, Кому посвящена великая притча Другого. Притча — близость, и пусть останется она тайной».
Так говорил Заратустра, и я ощущал эту притчу, я ощущал, возможно первый раз в жизни, Другого, я ликовал.
Но что прочтёт мой читатель? Слова ли? Мысли? Может быть, чувства мои угадает он в убористых строках? Нет, не себя Самого я показываю ему, но Его Себе. Его я вижу за каждым словом, за каждой запятой и многоточием, его — Неизвестного.
Если он увидит Себя самого в моей притче, если он поймёт, что только он и является автором того, что читает, тогда будет он эгоистом. Из ожидающего он превратится в живущего, из требующего — в обретающего.
Для кого я пишу мои тексты, если не для Себя самого? Так чего же я жду? Чего требую? Нет, нужно быть эгоистом. Но что это — «быть эгоистом»?
Вот о чём я молча вопрошал Заратустру этим вечером, понимая, что спроси я об этом вслух, то могу рассчитывать лишь на простой подзатыльник в ответ, подзатыльник, которым Мастер Дзен обучает своего ученика, спрашивающего: «Что есть сущность Дзен?»
Учитель обращает ученика внутрь его Самого. Учитель заставляет ученика быть эгоистом, чтобы сделать его Учителем — человеком, обретшим способность обретать.
О ДЕРЕВЕ НА ГОРЕОдин из моих близких друзей, мой тёзка, кстати сказать, был некогда большим любителем ницшеанского «Заратустры». Для преодоления «экзистенциального кризиса» лет пять тому назад я предложил ему Ницше. Но когда в сердце не горе, а горечь, то великий немец может только усилить подобного рода «кризис», этого я тогда ещё не знал.
Когда человек читает Ницше, полагая, что он соавтор его трудов, а не респондент, когда читатель не понимает, что именно его, своего читателя, причисляет Ницше к «лицемерам» и «блеющему стаду», именно на него, на читателя, обрушивает он свой гневный рокот, когда читатель не переписывает Ницше своим прочтением, а думает, что водил его пером в момент написания автором текста, он, этот читатель, как это ни печально, с лихвой подтверждает обличительный пафос ницшеанских строк.
Ницше, как я погляжу, почти всегда достигает своей цели: он хотел посмеяться над человеком, теперь у него есть все основания… Вот почему Ницше несчастен и одинок, не ощущать Другого хотел великий немец, но доказать себе инаковость свою отрицанием. Да, задачка ему удалась, он себя отрёк. Но стоило ли тратить на это жизнь?
