Мы с Гелландером пытались, как могли, облегчить его боль, и оба плакали. А на третье утро Фельдмана забрали опять. К вечеру – на его теле не осталось ни единого живого местечка – он умер у нас на руках. Поглядев на Гелландера, я понял, что мой товарищ до смерти напуган. Мы знали, чего добиваются нацисты. И еще знали, что следующим на пытки придется идти Гелландеру.
Когда Фельдман испустил последний слабый вздох, что-то заставило меня посмотреть в дальний угол камеры. Там, отчетливо видимый и все же какой-то нематериальный, стоял мой двойник. Доппельгангер. Альбинос с моими глазами.
В первый раз я услышал, что он говорит.
– Меч, – сказал он.
Гелландер смотрел в ту же сторону, что и я, в тот самый угол, где стоял альбинос. Но когда я спросил, видел ли он что-нибудь, мой товарищ покачал головой. Мы положили тело Фельдмана на каменный пол и прочитали над ним, запинаясь, заупокойные молитвы. Потом Гелландер съежился на своей койке, а я отвернулся к стене: все равно я никак и ничем не мог ему помочь.
Мне снился белый заяц, снился мой двойник в плаще с капюшоном, снился потерянный черный меч и та молодая лучница, которую я про себя окрестил Дианой. Никаких драконов или изукрашенных городов. Никаких армий. Никаких чудовищ. Лишь мое собственное лицо, глядящее на меня моими же глазами. Лишь двойник, отчаянно стремящийся что-то мне сообщить. И меч. Равенбранд… Он почти лег мне в руку.
Меня разбудил шорох. Это возился на своей койке Гелландер. Я спросил, все ли в порядке. Он ответил, что да, беспокоиться не о чем.
Утром, проснувшись, я увидел, что его тело медленно вращается на ремне над телом Фельдмана. Пока я спал, Гелландер нашел свой путь к спасению.
Прошли целые сутки, прежде чем охранники удосужились убрать трупы из моей камеры.
Глава 5Боевая музыка
Фритци и Франци навестили меня два дня спустя. Как выяснилось, они не стали утруждать себя переноской моего тела – скинули кители и отмутузили меня прямо в камере. Им нравилась их работа, они были настоящими профессионалами своего дела; продолжая обрабатывать жертву, они обсуждали, как я реагирую на удары, гадали, почему у синяков на моей бледной коже такой непривычный цвет. Их только печалило, что до сих пор я не проронил почти ни звука; впрочем, они ничуть не сомневались, что в скором времени добьются от меня и стонов, и криков.
Сразу после того как Фритци и Франци удалились с сознанием выполненного долга, пожаловал Клостерхейм, успевший получить петлицы капитана СС. Он предложил мне глотнуть из фляжки, что висела у него на поясе. Я отказался. Не хватало еще, чтоб он одурманил меня или, чего доброго, отравил.
– Вам не позавидуешь, – сказал он, оглядывая мою камеру. – Должно быть, вам тут несладко приходится, а, герр граф?
– Зато мне не нужно каждый день якшаться с нацистами, – отозвался я.
– В любой ситуации есть свои преимущества.
– Странные у вас представления, – заметил он хмуро. – Сдается мне, это они вас и довели до тюрьмы. Сколько дней ушло у наших ребят на то, чтобы прикончить вашего дружка Фельдмана? Три? Разумеется, вы помоложе и покрепче. Но ничего, и вас обломают. Не с такими справлялись.
– Фельдман погиб как герой, – тихо проговорил я. – За три дня мучений он доказал, что каждое написанное им слово было правдой. Ваши пытки лишь подтвердили его мнение о вас. Обрекая его на смерть, вы опозорили самих себя, выставили на всеобщее обозрение свои порочные наклонности. Теперь мы знаем наверняка, что каждое написанное им слово соответствует истине – а для писателя нет большего счастья, нежели сознавать, что это так.
– Победа мученика, – хмыкнул Клостерхейм. – Разумные люди называют такие победы бессмысленными.
– Позвольте вас поправить: не разумные люди, а люди глупые, но считающие себя разумными, – я нашел в себе силы усмехнуться. – И всем доподлинно известно, каковы на самом деле подобные типы, – присутствие Клостерхейма неожиданно обернулось для меня благом: ярость притупила боль от побоев. – Скажу напрямик, герр капитан, я не отдам вам ни меч, ни чашу, потому что у меня их нет. Вы ошибались в своих предположениях, ошибались изначально. Я был бы рад умереть и унести тайну с собой в могилу, но когда за меня умирают другие, мне это совершенно не нравится. Потому я вам повторяю еще раз: у меня ничего нет. А что до вас… Вам не мешало бы усвоить, что власть накладывает на человека определенные обязательства. Одно без другого не бывает. Отсюда следует, что именно вы виновны в гибели моих друзей.
С этими словами я повернулся к нему спиной. Он молча вышел.
Минуло несколько часов, и в камеру снова явились Фритци и Франци – продолжать свои опыты. Стоило мне потерять сознание, как перед моим мысленным взором (даже в обмороке я что-то видел) возник мой двойник. Он говорил, говорил, стараясь что-то мне объяснить, но тщетно – я его не слышал. Затем он исчез, а вместо него появился черный меч. На клинке, омытом кровью, виднелись знакомые руны, теперь отливавшие алым.
Очнувшись, я увидел, что меня раздели донага и не оставили даже одеяла. Это означало, что со мной решили покончить. Самый простой способ – голодом и пытками изнурить заключенного настолько, что его организм будет не в состоянии сопротивляться инфекции; так обычно и происходило – в лагере многие умирали от воспаления легких. Этот способ применялся, когда человек отказывался умирать от сердечного приступа. К чему такие сложности, я, признаться, никогда не понимал.
Подумав немного, я решил, что мои тюремщики блефуют. Вряд ли они убьют меня, пока у них остается хотя бы крупица веры в то, что мне известно местонахождение меча и чаши.
Вскоре ко мне в камеру заглянул майор Гауслейтер. С ним пришел Клостерхейм. Кажется, майор пытался образумить меня, но у него было так плохо с артикуляцией, что я попросту не мог разобрать, о чем он вещает. Клостерхейм же напомнил мне, что его терпение на исходе и пригрозил новыми пытками, как он выразился, куда более изощренными. Я ничуть не испугался. Разве можно напугать того, кто проклят небесами?
На то, чтоб ответить вслух, сил не было, я лишь исхитрился выдавить из себя кривую улыбку. Потом подался вперед, словно для того, чтобы пошептать на ухо, и с удовлетворением увидел, как кровь с моих разбитых губ срывается, капля за каплей, и падает на его отутюженный мундир. Он настолько опешил, что отреагировал не сразу, а когда спохватился, то сам отступил на шаг и отпихнул меня. Я мешком повалился на пол.
Дверь захлопнулась, наступила тишина. Как ни удивительно, тем вечером никого больше не пытали. Я кое-как приподнялся – и увидел, что на койке сидит мой двойник. Он махнул рукой, а затем утек, словно дым, в тощий матрас.
Я подполз к койке. Двойник исчез, оставив после себя меч. Равенбранд! Мой клинок! Тот самый меч, заполучить который так жаждали нацисты. Я протянул руку, норовя прикоснуться к рукояти, – и клинок растаял в воздухе. Но я был уверен, что мне не привиделось. И не сомневался, что со временем клинок вернется навсегда.
