Пока Орас клялся нам быть добродетельным и благоразумным, перемежая хвастливые заявления самыми противоречивыми планами и надеждами, Марта, вернувшись с мужем домой, рассказала ему, ничего не тая, о своей встрече с Орасом. Услышав это признание, Арсен почувствовал, что кровь стынет в его жилах и сердце разрывается на части. Но он не показал и виду и заранее одобрил все, что сочтет правильным его жена.
— Считаешь ли ты, — спросила она, — что я должна с ним еще увидеться и проявить к нему дружеские чувства?
— Я этого не считаю, Марта, — ответил он, — ты ничем ему не обязана; однако если ты решишь с ним повидаться, ты должна будешь обойтись с ним мягко и по-дружески. Да у тебя, пожалуй, не хватит мужества держаться с ним сурово и холодно; а если бы и хватило, какая в том надобность? Разве только он сам вынудит тебя к этому новыми притязаниями. Но ты говоришь, что их у него нет и не может быть, что он только молит из сострадания к его раскаянию простить его за прошлые грехи… Если ты не находишь ничего предосудительного в его теперешнем отношении к тебе и ничего не опасаешься в будущем…
— Поль, — прервала его Марта, — ты говоришь мне это, а сам весь побледнел, и голос у тебя дрожит. Неужели в глубине души ты встревожен?
Арсен заколебался, но потом ответил:
— Клянусь перед богом, любимая, что если ты сама не встревожена, если ты чувствуешь себя такой же спокойной и счастливой, как сегодня утром, то и я тоже счастлив и спокоен.
— Поль! — вскричала она. — Я люблю тебя больше всего на свете и не стану тебе лгать. Я чувствую себя иначе, чем утром. После того как я увидела человека, причинившего мне столько горя, я еще более счастлива оттого, что принадлежу тебе, но я не была спокойной в его присутствии, и даже сейчас я так взволнована и потрясена, как будто молния упала у моих ног.
Несколько мгновений Арсен хранил молчание; наконец найдя в себе силы заговорить, он попросил Марту ничего не скрывать от него и объяснить, не боясь огорчить его или расстроить, что за волнение она испытывает.
— Я не могу его определить, — отвечала она. — Вот уже целый час я пытаюсь понять, что со мной. Это ощущение гнетущего страха, — такой трепет человек, должно быть, испытывает при виде орудия перенесенной некогда пытки. Могу только с уверенностью сказать, что это чувство мучительно, даже ужасно; в нем смешалось все — и стыд, и раскаяние в том, что я так долго не умела тебя оценить, сожаление о том, что я столько страдала ради такого ничтожного человека, отвращение и ненависть к самой себе. Словом, я не только не растрогана и не испытываю никакой радости, а напротив — это причиняет мне боль. Все, что говорит этот человек, кажется наигранным, самонадеянным, лживым. Мне жаль его, но какая это горькая, унизительная жалость и для него и для меня! Боюсь, что если ты увидишь его таким, каким он стал, — щеголеватым и грязным, униженным и хвастливым, наивным и развращенным, — ты невольно станешь презирать меня за то, что я предпочла тебе этого комедианта — увы! — еще более жалкого, чем те, с которыми я имела несчастье играть любовные сцены в бельвильском театре.
Марта искренно говорила то, что думала, и нисколько не лицемерила для успокоения своего мужа. Однако она не спала всю ночь. Тревоги, связанные с ее дебютом, усугубляли волнение, вызванное встречей с Орасом. Иногда она забывалась тяжелым сном, и ей мерещилось, будто она снова подпала под его гибельное влияние; и мучительные сцены прошлого представали в сновидении еще более бурными и тягостными, чем были когда-то наяву. Несколько раз она с глухим стоном прижималась к груди Арсена, словно ища у него защиты от врага; а Арсен, успокаивая ее и радуясь этому невольному проявлению доверия и нежности, все же страдал: ему было бы легче, если бы она оказалась просто равнодушна к Орасу.
Наутро, едва встав с постели, Марта взяла ребенка на руки, надеясь, что его ласки отвлекут ее от ночных тревог, как вдруг вошла матушка Олимпия и вручила ей письмо Ораса, над которым он провел всю ночь. Прежде чем отправить письмо, он показал его мне: это был поистине шедевр не только по стилю и красноречию, но также по чувству и мысли. Никогда он не изъяснялся так вдохновенно, никогда не выказывал себя столь благородным, чистым, нежным и великодушным. Невозможно было не поддаться прекрасному порыву его души, не поверить его обещаниям. Он горячо умолял Марту и Поля о прощении, дружбе и доверии. Он честно признавал свою вину; он говорил об Арсене с нескрываемым восхищением: он испрашивал как милости разрешения увидеть сына в их присутствии и вручить его смиренно и мужественно тому, кто его принял и оказался более достоин быть его отцом.
Поль застал жену за чтением этого письма, у нее блестели на глазах слезы.
— Вот, прочти, — сказала она ему, — это от Ораса. Ты видишь, я плачу над его письмом, — и все же я чувствую, что и это только фразы, слова, которые он так хорошо умеет говорить.
Арсен внимательно прочел письмо и, вернув его жене, сказал с глубоким волнением:
— Нет, я верю, что это выражение искреннего чувства и великодушного решения. Письмо прекрасное; и сам он хороший человек, несмотря на все свои пороки. Он лучше, чем можно о нем судить по его поступкам. Так не пишут для собственной забавы. Он плакал, когда писал тебе. Поверь, ты не должна стыдиться того, что считала его сильнее и умнее, чем он есть; у него было стремление ко всем добродетелям, которых он лишен. Ты не вправе отказывать ему в прощении и дружбе, о которых он просит; и если бы я стал тебя отговаривать — это был бы низкий, эгоистический совет.
— Хорошо, я встречусь с ним, но только в твоем присутствии, — ответила Марта. — И все же от одной только мысли, что он увидит Эжена, будет целовать его при нас, назовет его своим сыном, вспомнит, что я мать его ребенка, я глубоко страдаю. Нет, я не хотела бы даже так пробуждать и воскрешать прошлое. Я привыкла считать Эжена твоим сыном и лишь изредка вспоминала, что у него есть отец; а теперь, если он похитит хотя бы одну его ласку, мне будет казаться, что наш мальчик уже не полностью принадлежит нам.
— Мне это еще мучительнее, чем тебе, дорогая, — возразил Арсен. — Но это наш долг, и мы обязаны подчиниться. Всю ночь я размышлял об этом и наконец постиг — ты поймешь меня, Марта, — что нашими желаниями, нашим выбором и нашей волей управляет промысл божий. Ничто не свершается без воли всевышнего, и все им предначертанное должно быть для нас священно. Господу было угодно, чтобы Орас стал отцом, хотя он и отвергал радости и горести семейной жизни. Ему было угодно, чтобы Орас увидел тебя вновь и почувствовал желание обнять своего сына, хотя до сих пор он отказывался от услад и обязанностей отцовства. Ему одному ведомо, какое тайное и могущественное влияние может оказать ребенок на будущее Ораса. Это дитя явится как бы связующей нитью между небом и Орасом, и никто не властен разорвать ее. Посягать на это — кощунство и преступление, лишить же его возможности узнать и полюбить своего сына, если даже он недостаточно узнает и полюбит его, — значило бы обокрасть Ораса, нанести непоправимый ущерб его нравственной сущности. Наш долг не в том, чтобы всецело завладеть нашим солнышком, а в том, чтобы и Ораса приобщить к этой радости, потому что богу угодно оказать ему это благодеяние. Я верю, что один вид нашего малютки тронет его сердце и произведет переворот в его душе.
