Крэнли в минутном замешательстве извлек из кармана очередную фигу и было уже собрался ее сунуть в рот, когда Стивен остановил его:
– Не надо, пожалуйста. Ты же не можешь обсуждать эти вещи с набитым ртом.
Крэнли остановился под фонарем и при свете его оглядел фигу. Затем понюхал ее одной ноздрей и другой по очереди, откусил маленький кусочек, выплюнул его и наконец резко отшвырнул фигу в канаву.
– Изыди от меня, проклятая, в огнь вечный! – провозгласил он ей вслед.
Он снова взял Стивена под руку и двинулся дальше, говоря:
– Ты не боишься, что эти слова будут сказаны тебе в день суда?
– А что мне предлагается другой стороной? – спросил Стивен. – Вечное блаженство в компании нашего декана?
– Учти, что он будет среди прославленных.
– Еще бы, – не без горечи сказал Стивен, – такой блестящий, умелый, невозмутимый, а главное, проницательный.
– Любопытно, знаешь ли, – спокойно заметил Крэнли, – до чего твой ум насквозь пропитан религией, которую ты, по твоим словам, отрицаешь. А когда ты был школьником, ты верил? Держу пари, что да.
– Да, – отвечал Стивен.
– И был счастлив тогда? – мягко спросил Крэнли. – Более счастлив, чем, к примеру, сейчас?
– Я бывал часто счастлив и часто несчастен. Я был кем-то другим тогда.
– Как это кем-то другим? Что ты под этим понимаешь?
– Я хочу сказать, что я был не тем, какой я теперь, не тем, каким должен был стать.
– Не тем, какой ты теперь, и не тем, каким ты должен был стать, – повторил Крэнли. – А можно тебе задать один вопрос? Ты любишь свою мать?
Стивен медленно покачал головой.
– Я не знаю, что означают твои слова, – просто сказал он.
– Ты что, никогда не любил никого? – спросил Крэнли.
– Ты хочешь сказать, женщин?
– Я не об этом говорю, – сказал Крэнли более холодным тоном. – Я спрашиваю тебя: чувствовал ли ты когда-нибудь любовь к кому-нибудь или к чему-нибудь?
Стивен шел рядом со своим другом, угрюмо глядя себе под ноги.
– Я пытался любить Бога, – выговорил он наконец. – Кажется, мне это не удалось. Это очень трудно. Я старался сливать мою волю с волей Божьей миг за мигом, каждый миг. И вот это иногда удавалось. Пожалуй, я и сейчас мог бы…
Крэнли без обиняков перебил его:
– Твоя мать прожила счастливую жизнь?
– Откуда я знаю? – сказал Стивен.
– Сколько у нее детей?
– Девять или десять, – отвечал Стивен. – Несколько умерло.
– А твой отец… – Крэнли прервал себя на секунду – потом снова заговорил: – Я не хочу вмешиваться в твои семейные дела. Но твой отец, он был ведь, что называется, состоятельным человеком? Я имею в виду, когда ты еще подрастал?
– Да, – сказал Стивен.
– А кем он был? – спросил Крэнли, помолчав.
Стивен с готовностью начал перечислять занятия своего отца.
– Студент-медик, гребец, тенор, любитель-актер, горлопан-политик, мелкий помещик, мелкий рантье, пьяница, славный малый, отличный рассказчик, чей-то секретарь, кто-то на винном заводе, сборщик налогов, банкрот, а в настоящем певец собственного прошлого.
Крэнли засмеялся и, еще крепче прижав к себе руку Стивена, сказал:
– Винный завод – это здорово, черт возьми!
– Ну что ты еще хочешь знать? – спросил Стивен.
– А сейчас вы нормально обеспечены?
– А что, по мне не видно? – был резкий ответ.
– Итак, – протянул Крэнли задумчиво, – ты был рожден в лоне изобилия.
Он произнес эту фразу раздельно и громко, как часто произносил термины и технические выражения, словно желая дать понять слушателю, что он ими не вполне убежден.
– Твоя мать перенесла, должно быть, порядком страданий, – продолжал Крэнли. – И ты не хотел бы ее избавить от еще больших, даже если… Или хотел бы?
– Если бы я это мог, – сказал Стивен, – то это мне бы не стоило больших усилий.
– Так вот и сделай это, – сказал Крэнли. – Сделай, как ей хочется. Что тебе стоит? Раз ты это отрицаешь, это будет пустая форма, ничего больше. А ей ты этим успокоишь душу.
Он закончил речь и, поскольку Стивен не отвечал, остался в молчании. Затем, как бы выражая вслух ход своих мыслей, снова заговорил:
– В этой вонючей навозной куче, которую называют миром, все что угодно сомнительно, но только не материнская любовь. Мать производит тебя на свет, вынашивает в своем теле. Что мы знаем о ее чувствах? Но какие бы они ни были, они, по крайней мере, должны быть настоящими. Должны быть. Что все наши идеи, амбиции? Так, игра. Идеи! У этого блеющего козла Темпла тоже идеи. И у Макканна идеи. Любой осел на дороге думает, что у него есть идеи.
Стивен, пытаясь вслушаться в невысказанную речь за этими словами, нарочито небрежно сказал:
– Паскаль, насколько я помню, не позволял матери целовать себя, так как боялся прикосновения женщины.
– Значит, Паскаль – свинья, – сказал Крэнли.
– Алоизий Гонзага был, кажется, настроен так же.
– Раз так, он – еще одна свинья, – сказал Крэнли.
– Церковь считает его святым, – возразил Стивен.
– А мне никакой хреновой разницы, кто там его кем считает, – решительно и грубо отрезал Крэнли. – Я его считаю свиньей.
Стивен, обдумывая каждое слово в уме, продолжал:
– Иисус тоже как будто обращался со своей матерью не особенно учтиво на людях, но вот Суарес, иезуитский теолог и испанский дворянин, его оправдывает.
– А тебе не приходила в голову мысль, – спросил Крэнли, – что Иисус не был тем, за кого он себя выдавал?
– Первый, кому эта мысль пришла в голову, – ответил Стивен, – был сам Иисус.
– Я хочу сказать, – продолжал Крэнли более резким тоном, – не приходила ли тебе в голову мысль, что он был сознательный лицемер, гроб повапленный, как он назвал своих современников-иудеев? Говоря совсем напрямик, что он был подлец?
– Такая мысль никогда мне не приходила, – ответил Стивен, – но мне интересно знать, стараешься ли ты обратить меня или совратить себя?
Обернувшись к другу, он увидел на его лице смутную усмешку, которой тот усилием воли старался придать тонкую многозначительность.
Неожиданно Крэнли спросил просто и деловито:
– Скажи по правде, тебя не шокировали мои слова?
– В какой-то мере, – ответил Стивен.
– А почему же ты был шокирован, – продолжал Крэнли тем же тоном, – если ты уверен, что наша религия – обман и Иисус не был сыном Божиим?
