могла спросить в любой момент: не беглый ли. Нищие и паломники обычно запасались документом, дабы их по этапу не отправили домой. Не имели паспортов беглые ссыльнопоселенцы и каторжники. На местах ссылки и каторги контроль был самый условный, побег был чрезвычайно легок, и масса людей уходила в поисках воли. Через всю Сибирь тянулись торные тропы беглых, обходившие города и большие села с их администрацией и полицией. Но уже в Европейской России попасться на глаза полиции было проще, тем более что притягивали беглых именно города, где легче было прожить случайным заработком, попрошайничеством или воровством, даже грабежами. Здесь можно было найти и кров – в каких-либо трущобах на окраинах, по ночлежным домам и притонам, наконец, в зимующих возле пристаней барках или по огромным пристанским амбарам. Такой беспаспортный, имевший иногда за плечами несколько ссылок или длительный срок каторги, иной раз за серьезное преступление, сказывался безродным: «Зовут Иваном, а родства не помню». Поэтому закоренелых бродяг уголовного типа прозывали «Иванами»: «кругом Иван Иваныч».
И было этих бродяг в России несчитанно и немерянно. «Когда в Астрахани, на волжских рыбных промыслах, велено было привести в известность количество рыбаков, не имевших паспортов… число беглых выяснилось в громадную цифру – пятнадцать тысяч. Близ той же цифры полагают число беспаспортных рабочих на рыбных ловлях Азовского и Черного морей. Полиция городов приморских находится во всегдашних затруднительных обстоятельствах при стремлении охранять частную собственность граждан среди такого наплыва всякого сброда людей, где почасту кто с борка, кто с сосенки, кто прямо-таки с нерчинской каторги» (106, с. 241).
Все мы когда-то изучали историю: кто в школе, кто в вузе. И всегда, если только речь заходила о каторге и ссылке, или о тюрьмах, то подразумевалось, что там томились только революционеры либо крестьяне, бунтовавшие против крепостничества, помещиков, чиновников царского строя. Где бы ни упоминалась знаменитая «Владимирка», все звенели по ней кандалами «бунтари». Ну а если вдруг в школьном цикле произведений русской литературы и попадались разбойники (например, у А. С. Пушкина), то опять же все те же бунтари против социальной несправедливости – в «Дубровском», в «Капитанской дочке». Разумеется: они ведь грабили только помещиков да купцов. То, что грабили они их не из каких-то возвышенных соображений, а ради наживы (нищих грабить не из чего) – это как-то проходило мимо внимания. Главное, что грабили, а иной раз и убивали «эксплуататоров», а следовательно, были борцами против «эксплуататорского строя». Логика простая.
На деле, по Владимирке звенели кандалами отнюдь не революционеры; ниже читатель увидит, как революционеры отправлялись в Сибирь. И грабили да убивали не только помещиков и купцов. При случае уводили лошадей, крали с пастбища коров, шарили по клетям и у крестьян, даже и не «кулаков-эксплуататоров». Просто у помещиков и купцов было чем поживиться, да ведь и крестьянин иной раз вез с ярмарки или с заработков пяток-другой рублишек, а то и несколько десятков целковых. А доброму вору все впору. Современники довольно много писали о дорожных грабителях. Это называлось – шалят. Да далеко ходить не надо: ведь в школьный курс русской литературы входили «Записки охотника» И. С. Тургенева, а там есть примечательный рассказ «Стучит». Повернись в рассказе дело иначе, дорожные шалуны, перед тем «спать уложившие» купца, не только рассказчику-помещику горло бы перерезали, но и везшего его мужика ухайдакали бы, а тройку, с которой уже мысленно простился было Филофей, пропили бы за милую душу. И вся тут социальная справедливость.
Неспокойно было на русских дорогах. Так неспокойно, что в конце XIX в. пришлось создать конную сельскую стражу для преследования преступников. А оседали все эти «бунтари» вместе с добычей по городам. Город, особенно большой, был пристанищем воров и грабителей разнообразных специальностей. Столицами воровского мира считались Одесса-мама и, почему-то, Ростов-папа. Уже в 20-х гг. ХХ в. в популярной воровской песенке «Гоп со смыком» так и пелось: «Я в Одессе научился, а в Ростове наловчился, воровство профессия моя». Но корни этого лежали в более отдаленных временах. С Одессой понятно: это был большой (еще в 1813 г. 35 тысяч жителей и 2600 домов) и богатый портовый город с множеством крупных негоциантов, ведших заграничную торговлю, разного рода подрядчиков и пр. К тому же с 1819 г. Одесса была «порто-франко», свободным портом, куда заграничные товары привозились беспошлинно, т. е. подешевке. А вот из Одессы товары в глубь страны проходили уже через таможню. В 1849 г. порто-франко упразднили, а привычка получать задешево хороший товар осталась, что привело к колоссальному развитию контрабанды, которая мало чем отличается от обычного воровства, а то и бандитизма. Недаром в 20-х гг. многочисленные одесские поэты и писатели, например, И. Бабель или Э. Багрицкий, воспели одесских бандитов-налетчиков и контрабандистов. Помните: «По рыбам, по звездам проносит шаланду: / Три грека в Одессу везут контрабанду…». Что же касается Ростова-на-Дону, то сюда также стекалось множество случайных людей для разного рода заработков: на донецких шахтах, в новороссийских хлебородных степях. Это также был богатый торговый и портовый (Азовское море!) город. Но, разумеется, огромные массы уголовников всех мастей собирали также Москва и Петербург.
В начале ХХ в. с легкой руки Максима Горького и близких к нему писателей-«знаньевцев» (членов писательского объединения «Знание») – ныне забытого С. Юшкевича, И. Шмелева, И. Подьячева, А. Куприна «босяк» стал символом независимости, свободы, которой так не хватало обывателю, а потому и стал в высшей мере популярен. Так что мы хорошо можем представить себе жизнь городского дна, особенно по профессиональным очеркам Вл. Гиляровского и известного в свое время писателя А. Свирского, на себе познавшего эту жизнь. Выясняется, что «босяки» были не столь привлекательны, как это изображали Максим Горький и его «подмаксимье».
Напуганные разгулом уголовщины всех уровней, нынешние профессиональные «патриоты» создают для нас облик старой России, чуждой всех тех гнусностей, которые свойственны России нынешней. Между тем, о разгуле преступности как системы может свидетельствовать развитие криминальной субкультуры с ее своеобразным жаргоном, арго. В своей книге «Казенный дом» А. Свирский, тоже повидавший виды, дает нам тогдашнюю типологию и терминологию преступного мира, унаследованную нашим обществом. По Свирскому, люди, случайно оказавшиеся в тюрьме, «несчастные», назывались на уголовном жаргоне «брусами» и делились на «брусов легавых», которые, выйдя из тюрьмы, в нее не возвращаются, и «брусов шпановых», которые, впервые попав за решетку, здесь развивают свою склонность к криминальной жизни. Собственно же тюремный мир составляли «фартовые ребята» или «фартовики», воры по роду занятий и призванию, живущие «фартом», везением, воровской фортуной. «Фартовики» разделяются на классы, роды и виды. У них выработались свои собственные понятия о чести, гордости, мести, вражде, радости, горе, геройстве, любви, дружбе, оскорблении. У них есть также свои «сановные» знаменитости, своя литература, свои песни, язык, обычаи и нравы, своя почта, игры, коммерция,
