Потемкина влияние и власть Платона Зубова выросли необычайно. В январе 1793 года он, его брат и его отец были награждены титулами графов Священной Римской империи, а 23 июля Платон получил наперсный портрет императрицы и орден святого Андрея. Его коллега Аркадий Морков также был награжден последним знаком отличия. Морков, которому в 1793 году было сорок шесть лет, худощавый, изуродованный оспенными шрамами, первоначально находился под покровительством графа Безбородко, но оказался достаточно хитрым, чтобы перенести свою преданность на Зубова. Известный своей жадностью, Морков никого никогда не приглашал к себе в дом. Он не был женат, но содержал актрису-француженку, от которой имел дочь. Через два дня после вручения орденов Платон Зубов был также назначен генерал-губернатором Екатеринослава и Крыма. Раньше этот пост принадлежал Потемкину.
Вечером 4 августа граф Безбородко вернулся после нескольких недель пребывания в Москве, и на следующий день связался с Храповицким по поводу недовольства администрацией Зубова и Моркова, сообщив, что даже князь Потемкин не вмешивался во все до такой степени, как эти двое. В официальных кругах считали также несправедливым, что хотя честь заключения мира с Турцией и план оккупации Польши принадлежит главным образом Безбородко, награжденными оказались в первую очередь Александр Самойлов, а во вторую — Зубов и Морков.
Власть Зубова повлияла также на рост отчужденности между Екатериной и ее сыном, с которым фаворит — весьма глупо не подумав о будущем — обращался с пренебрежением, не позволяемым себе ни одним из его предшественников. Однажды во время обеда, на котором великий князь присутствовал, почти не участвуя в застольной беседе, Екатерина спросила его мнения об обсуждаемом предмете. Он ответил, что согласен с монсеньором Зубовым, на что наглый молодой человек выкрикнул: «Почему? Разве я сказал что-то глупое?»{1050}
2 сентября начались двухнедельные празднования по поводу заключения мира с Турцией. По этому случаю Александр Храповицкий был повышен в чине до тайного советника и сенатора. Таким образом его работа в императорских покоях закончилась. Отчасти это могло быть удачным способом лишить его доступа к деликатной информации — ибо Екатерина знала, что он ведет дневник. Храповицкий попрощался с императрицей в ее кабинете еще в качестве секретаря, получив в подарок три резные геммы. А 5 сентября на балу в честь именин новой великой княгини Елизаветы его поблагодарили за работу Павел и Мария Федоровна.
Праздник в честь мирного договора завершился громадным фейерверком. Через две недели в часовне Зимнего дворца состоялась свадьба Александра и Елизаветы. Графиня Головина записала об этом событии следующие воспоминания:
«Церемония проходила на специально возведенной приподнятой платформе, чтобы все могли ее видеть. Когда два прекрасных ребенка — потому что они были лишь чуть старше — появились на своих местах, разразилось общее ликование. Лорд Чемберлен, мистер Шувалов и князь Безбородко держали короны. Когда церемония закончилась, великий князь [Александр] и великая княгиня [Елизавета] спустились с платформы, держась за руки, и великий князь упал перед императрицей на одно колено, благодаря ее. Она подняла его, обняла и поцеловала, рыдая, затем повернулась к великой княгине, которая получила такое же проявление любви. Затем они обняли великого князя и великую княгиню, своих родителей, которые тоже поблагодарили императрицу. Великий князь Павел был чрезвычайно взволнован, это заметили все. В тот момент он любил свою невестку, будто она была его собственным ребенком»{1051}.
После свадьбы состоялся обед, затем вечерний бал в огромном зале апартаментов Александра. Новоиспеченных мужа и жену проводили в супружескую спальню Екатерина, Павел и Мария Федоровна. Хотя Александр еще не достиг эмоциональной зрелости, чтобы ответить на обожание своей юной жены — потому что она действительно влюбилась в него, — свадьба казалась, во всяком случае, со стороны, успешной, хотя впоследствии не принесла большого счастья ни одному из супругов. 6 декабря Екатерина рассказала Гримму об Александре, его жене и его брате:
«Наши новобрачные ужасно заняты, насколько можно судить, друг другом, а этот клоун Константин прыгает вокруг них. Невозможно себе представить, насколько он странный парень: прежде всего, он некрасив — но необыкновенно живой, остроумный и находчивый; крутится, как майский жук, искренне признает свои ошибки чудным сердцем и желает делать добро. По-моему, он чарующее существо и определенно выделяется среди своих сверстников. Он, конечно, делает все наскоками и порывами, и публика предпочитает, без сомнения, его брата. Несмотря на это, я предсказываю ему блестящее будущее благодаря его своеобразию. Как был он неотшлифованным с самого детства, так и остался»{1052}.
9 февраля 1794 года Екатерина записала, что прошло ровно полвека с тех пор, как она впервые прибыла с матерью в Москву, и перечислила Гримму оставшихся, которые могут еще помнить тот день:
«Прежде всего это Бецкой — слепой, дряхлый и бредящий, который спрашивает молодых людей, знали ли они Петра I. Это графиня Матюшкина, которая в 78 лет танцевала на свадьбе, отпразднованной вчера. Это главный виночерпий Нарышкин, который, когда я приехала, был при дворе камер-юнкером, и его жена. Есть еще его брат, шталмейстер, хотя он и отрицает, что присутствовал тут тогда, так как это делает его слишком старым. Есть обер-камергер Шувалов, который теперь едва выходит из дома из-за ветхости. И есть моя старая камер-дама, которая едва помнит сама себя. Вот и все мои сверстники»{1053}.
Несмотря на понимание того, что она стареет, Екатерина сохраняла юную ясность духа и любила наблюдать за своими внуками и их друзьями, играющими в жмурки и в другие игры. И дети тоже любили ее компанию — до взросления, которое приносило с собой понимание сомнительной личной жизни императрицы, а тогда появлялись проблемы.
Двумя годами раньше Екатерина защищала Вольтера от обвинений в подстрекательстве к убийствам, но теперь она изменила свое мнение. Уничтожение монархии во Франции и продолжающаяся революция, которая вселяла в нее «один только ужас из-за разрушения порядка, спокойствия и блеска великого королевства и наводнения его убийствами и преступлениями»{1054} заставили ее отказаться от тех, кого она многие годы считала своими учителями. Теперь она видела семена революции в работе, которую когда-то предлагала
