что, но он нечто большее, чем случайный поцелуй незнакомки. Моя награда будет, если случится наша встреча. Если сдержишь клятву, раз уж ты её дал», – её голос охрип, её цветущие глаза гладили слёзы.
– Я сдержу, сдержу… – твердил Репрев уже вслух, голова качалась, а сердце палило.
– Но как ты меня найдёшь? Ты ведь даже не спросил моего имени?
Репрев и в этот раз не стал врать и сказал:
– Я прочёл его вместе с твоей душой, Агата.
– Мне нравится твоё имя. Репрев. Воинственное, может быть, несколько грубое. При следующей встрече я бы назвала тебя ласковее. Репревушка. Ты бы позволил тебя так называть?
– Я бы всё позволил тебе, – прошептал он, положив ей на грудь голову. Сердце. Он вслушивался, как бьётся чужое живое сердце, – вот оно, настоящее чудо! – Ты, наверное, спросишь, как мне твоё имя?
Её сердце уже взбивало пену в своей суме.
– Снова лез ко мне в душу? – сказала она с опадающим, как осенние листья, смехом.
– Мне это уже ни к чему. Так спросишь?
– Да… – кольнуло его слух озябшее словечко.
– Твоё имя кажется мне знакомым. Будто бы наполовину. А другая половина – что-то, что можно не успеть до конца своей жизни открыть полностью. Даже если ты бессмертен… – Репрев мельком глянул за плечо: прозрачный лимонад молочно забелел. – Всё готово. Надо продолжать.
– Надо продолжать, – повторила она, присыпанная скорбью, но улыбнулась понимающей улыбкой. Полуартифекс встал и протянул ей руку.
– Укрываем молоко елями, – скомандовал полуартифекс. Но елей, не считая карамельных, нигде не было.
Тогда он взмахнул кистью – раз, другой, третий, и получилась ель.
«Одной маловато, – почесал макушку полуартифекс и сделал несколько елей. – Ну надо же, ствол забыл!»
И короткими штрихами подрисовал деревцам стволики, будто коричневые хвостики. Голубые ели получились правдоподобными, только кое-где иголки на лапах срослись, а стволы получились гладкими, без единой морщинки и сучка. Боясь испортить свою работу, полуартифекс ничего исправлять не стал, оставил как есть. Но настоящие ели непослушны, негибки, и склонить их – та ещё задачка. Полуартифекс придумал перерисовать свой лесок акварельными красками. Но выяснилось, что акварелью лучше всего создавать облака, снег или песок: всё то, что воздушно, рассыпчато, всё ускользающее и зыбкое. Кинокефалы просто-напросто проваливались сквозь акварельные деревья, как сквозь туман, и едва не угодили в молоко.
«Как мне сделать ели более… пластичными?..» – усердно думал полуартифекс и, наконец, придумал:
– Пластилин! Я слеплю ели из пластилина!
Обливаясь потом, кинокефалы сгибали голубые пластилиновые ели, забираясь на них всей гурьбой, топтали толстые иголки и не без труда, но всё-таки склонили лес над молоком и стали выжидать, когда солнце скроется за горами. Но небо хоть и полнилось светом, источник этого света где-то потерялся.
«Как я мог забыть и про солнце тоже? – сокрушался полуартифекс, обхватив ладонями лицо. – А что если…»
Кисть снова собралась в копьё. Протыкая остриём небо, полуартифекс приговаривал: «Холодно… холодно…» Ратовище неуверенно, но нагревалось. «Теплее… уже теплее». Заведя тупой конец копья за плечо, полуартифекс сделал выпад, словно собираясь бросить копьё, и в голубом небе осталась дыра. Из неё выскользнул масляный луч, попав прямо в пентагонирисовую реку, и сиреневая краска растеклась по написанному полуартифексом полотну. Испугался полуартифекс: не испортил ли он всю свою работу, и быстро вытащил луч из реки. Мир окрасился в прежние цвета. Небесное светило втягивало луч обратно в себя, но полуартифекс успел поддеть его копьём, осторожно и не спеша выудил из небесной лунки вязкое, как яичный желток, солнце. Когтем загладил лунку – и её как не бывало.
Прикоснувшись к солнцу, полуартифекс отдёрнул пальцы, ойкнув и стиснув зубы. Тогда он поднял солнце повыше копьём, обжигая ладони об нагревающийся металл. Когда копьё стало уже невозможно держать в руках, полуартифекс бросил его и подождал, пока оно остынет.
Открыв кисть, он изобразил ледяную дорожку, по которой солнце, расплавляя её по ходу в дождь, укатилось за горы. Смолкли певчие колокольчики. Тьма.
– Кто выключил свет? – в один голос пожаловался отряд.
Полуартифекс вскинул плащ, и небо осветилось музыкальными звёздами.
Черновые подняли голубые пластилиновые ели, и снова промах полуартифекса – верхушки не вкололись ввысь, как того требовала сказка. Тогда сделал он им острые наконечники – проткнули они холодные звёзды, и лучистая осыпь посыпалась на молоко.
Полуартифекс не допустил бы, чтобы его кинокефалы слизывали лучистую осыпь холодной звезды, да и зачем, когда он мог сам снять её кистью, как всамделишную плёнку с всамделишного молока. И снимая, слышал, как в водовороте стучат, сталкиваясь, кости из белого шоколада. А вполне возможно, уже не из шоколада.
«Пока всё идёт как надо. Только во что мне класть эту осыпь?»
Агата, увидев замешательство Репрева, стоявшего с намотанной на кисть лучистой осыпью холодной звезды, осмелела, вырвала у полуартифекса кисть и с игривым смехом перебросила своим кисть, а те начали бросать инструмент друг другу, пока его хозяин, выкрикивая что-то невнятное и пытаясь отобрать своё по праву, безуспешно умолял прекратить баловство под их задушевный хохот. Но целительный смех преображал до этого хмурые и сбитые усталостью лица кинокефалов, и полуартифекс замер, согнулся и вдруг рассмеялся вместе с ними. Всем уже стал безразличен отряд, а отряду, в свою очередь, стали безразличны черновые.
Когда солнце снова прогнали за горы сливочного мороженого, к полуартифексу подошёл генерал Цингулон со слипшимися фиолетовыми усами и спросил:
– Как скоро вы закончите?
– Молоко надо перемешивать ещё двенадцать… – Репрев замялся.
– Двенадцать дней? Недель? – предположил с волнением доктор.
– Месяцев, – сказал Репрев, прокашлявшись.
– Но бенгардийцы управлялись за один день! – вскричал генерал. – Вы же полуартифекс, неужели никак нельзя ускорить добычу?
– Я не управляю временем!
Генерал ближе подступил к нему, почти уперевшись лбом в лоб, заглянул своими узкими глазами в его и проговорил, скалясь:
– Вы закончите сегодня. Как – меня не волнует. Иначе – я сделаю то, что грозился сделать с черновыми. Выполняйте!
Репрев почувствовал, как кто-то стучится к нему в сознание.
«Прости, я подслушала ваш разговор».
«Ничего. Есть предложения?»
«Цингулон требует, чтобы мы закончили сегодня. Но ты не можешь управлять временем. Но ведь ты можешь управлять солнцем. Начало дня – это восход, а конец – закат. Грубо говоря. Повтори так семьсот тридцать раз…»
«И пройдёт год…»
Если бы Репрев мог, он бы сейчас расцеловал Агату. Не теряя ни минуты, полуартифекс подколол солнце копьём и загнал его за гору, начав отсчёт и пересиливая нестерпимую боль.
«Астра бы с ума сошёл от такой астрономии!» – смеялся про себя Репрев.
Придуманный полуартифексом Репревом мир
