— Про меня и дворник не знает теперь, что я домой воротился.Я сказал давеча, что в Павловск еду, и у матушки тоже сказал, — прошептал он схитрою и почти довольною улыбкой; — мы войдем и не услышит никто.
В руках его уже был ключ. Поднимаясь по лестнице, онобернулся и погрозил князю, чтобы тот шел тише, тихо отпер дверь в свои комнаты,впустил князя, осторожно прошел за ним, запер дверь за собой и положил ключ вкарман.
— Пойдем, — произнес он шепотом.
Он еще с тротуара на Литейной заговорил шепотом. Несмотря навсё свое наружное спокойствие, он был в какой-то глубокой внутренней тревоге.Когда вошли в залу, пред самым кабинетом, он подошел к окну и таинственнопоманил к себе князя:
— Вот ты как давеча ко мне зазвонил, я тотчас здесь идогадался, что это ты самый и есть; подошел к дверям на цыпочках, и слышу, чтоты с Пафнутьевной разговариваешь, а я уж той чем свет заказал: если ты, или оттебя кто, али кто бы то ни был, начнет ко мне стукать, так чтобы не сказыватьсяни под каким видом; а особенно если ты сам придешь меня спрашивать, и имя твоеей объявил. А потом, как ты вышел, мне пришло в голову: что если он тут теперьстоит и выглядывает, али сторожит чего с улицы? Подошел я к этому самому окну,отвернул гардину-то, глядь, а ты там стоишь, прямо на меня смотришь… Вот какэто дело было.
— Где же… Настасья Филипповна? — выговорил князь задыхаясь.
— Она… здесь, — медленно проговорил Рогожин, как бы капелькувыждав ответить.
— Где же?
Рогожин поднял глаза на князя и пристально посмотрел нанего:
— Пойдем…
Он всё говорил шепотом и не торопясь, медленно и,попрежнему, как-то странно задумчиво. Даже когда про стору рассказывал, то какбудто рассказом своим хотел высказать что-то другое, несмотря на всюэкспансивность рассказа.
Вошли в кабинет. В этой комнате, с тех пор как был в нейкнязь, произошла некоторая перемена: через всю комнату протянута была зеленая,штофная, шелковая занавеска, с двумя входами по обоим концам, и отделяла откабинета альков, в котором устроена была постель Рогожина. Тяжелая занавескабыла спущена, и входы закрыты. Но в комнате было очень темно; летние “белые”петербургские ночи начинали темнеть, и если бы не полная луна, то в темныхкомнатах Рогожина, с опущенными сторами, трудно было бы что-нибудь разглядеть.Правда, можно было еще различать лица, хотя очень неотчетливо. Лицо Рогожинабыло бледно, по обыкновению; глаза смотрели на князя пристально, с сильнымблеском, но как-то неподвижно.
— Ты бы свечку зажег? — сказал князь.
— Нет, не надо, — ответил Рогожин, и, взяв князя за руку,нагнул его к стулу; сам сел напротив, придвинув стул так, что почтисоприкасался с князем коленями. Между ними, несколько сбоку, приходилсямаленький, круглый столик. — Садись, посидим пока! — сказал он, словноуговаривая посидеть. С минуту молчали. — Я так и знал, что ты в эфтом жетрактире остановишься, — заговорил он, как иногда, приступая к главномуразговору, начинают с посторонних подробностей, не относящихся прямо к делу; —как в коридор зашел, то и подумал: а ведь, может, и он сидит, меня ждет теперь,как я его, в эту же самую минуту? У учительши-то был?
— Был, — едва мог выговорить князь от сильного биениясердца.
— Я и об том подумал. Еще разговор пойдет, думаю… а потомеще думаю: я его ночевать сюда приведу, так чтоб эту ночь вместе…
— Рогожин! Где Настасья Филипповна? — прошептал вдруг князьи встал, дрожа всеми членами. Поднялся и Рогожин.
— Там, — шепнул он, кивнув головой на занавеску.
— Спит? — шепнул князь.
Опять Рогожин посмотрел на него пристально, как давеча.
— Аль уж пойдем!.. Только ты… ну, да пойдем!
Он приподнял портьеру, остановился и оборотился опять ккнязю:
— Входи! — кивал он за портьеру, приглашая проходить вперед.Князь прошел.
— Тут темно, — сказал он.
— Видать! — пробормотал Рогожин.
— Я чуть вижу… кровать.
— Подойди ближе-то, — тихо предложил Рогожин. Князь шагнулеще ближе, шаг, другой, и остановился. Он стоял и всматривался минуту или две;оба, во всё время, у кровати ничего не выговорили; у князя билось сердце, такчто, казалось, слышно было в комнате, при мертвом молчании комнаты. Но он ужепригляделся, так что мог различать всю постель; на ней кто-то спал, совершеннонеподвижным сном; не слышно было ни малейшего шелеста, ни малейшего дыхания.Спавший был закрыт с головой, белою простыней, но члены как-то неяснообозначались; видно только было, по возвышению, что лежит протянувшись человек.Кругом, в беспорядке, на постели, в ногах, у самой кровати на креслах, на полудаже, разбросана была снятая одежда, богатое белое шелковое платье, цветы,ленты. На маленьком столике, у изголовья, блистали снятые и разбросанныебриллианты. В ногах, сбиты были в комок какие-то кружева, и на белевшихкружевах, выглядывая из-под простыни, обозначался кончик обнаженной ноги; онказался как бы выточенным из мрамора и ужасно был неподвижен. Князь глядел ичувствовал, что чем больше он глядит, тем еще мертвее и тише становится вкомнате. Вдруг зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью и затихла уизголовья. Князь вздрогнул.
— Выйдем, — тронул его за руку Рогожин.
Они вышли, уселись опять в тех же стульях, опять один противдругого. Князь дрожал всё сильнее и сильнее и не спускал своего вопросительноговзгляда с лица Рогожина.
— Ты вот, я замечаю, Лев Николаевич, дрожишь, — проговорилнаконец Рогожин, — почти так, как когда с тобой бывает твое расстройство,помнишь, в Москве было? Или как раз было перед припадком. И не придумаю, чтотеперь с тобой буду делать…
Князь вслушивался, напрягая все силы, чтобы понять, и всёспрашивая взглядом.
— Это ты? — выговорил он наконец, кивнув головой напортьеру.
— Это… я… — прошептал Рогожин и потупился. Помолчали минутпять.
— Потому, — стал продолжать вдруг Рогожин, как будто и неперерывал речи, — потому как если твоя болезнь, и припадок, и крик теперь, то,пожалуй, с улицы, аль со двора кто и услышит, и догадаются, что в квартиреночуют люди; станут стучать, войдут… потому они все думают, что меня дома нет.Я и свечи не зажег, чтобы с улицы, аль со двора не догадались. Потому, когдаменя нет, я и ключи увожу, и никто без меня по три, по четыре дня и прибиратьне входит, таково мое заведение. Так вот, чтоб не узнали, что мы заночуем…
— Постой, — сказал князь, — я давеча и дворника, и старушкуспрашивал: не ночевала ли Настасья Филипповна? Они, стало быть, уже знают.
— Знаю, что ты спрашивал. Я Пафнутьевне сказал, что вчеразаехала Настасья Филипповна и вчера же в Павловск уехала, а что у меня десятьминут пробыла. И не знают они, что она ночевала — никто. Вчера мы так же вошли,совсем потихоньку, как сегодня с тобой. Я еще про себя подумал дорогой, что онане захочет потихоньку входить, — куды! Шепчет, на цыпочках пришла, платьеобобрала около себя, чтобы не шумело, в руках несет, мне сама пальцем налестнице грозит, — это она тебя всё пужалась. На машине как сумасшедшая совсембыла, всё от страху, и сама сюда ко мне пожелала заночевать; я думал сначала наквартиру к учительше везти, — куды! “Там он меня, говорит, чем свет разыщет, аты меня скроешь, а завтра чем свет в Москву”, а потом в Орел куда-то хотела. Иложилась, всё говорила, что в Орел поедем…
