глаза, улыбнулся ему и слабым, нежным голосом сказал:
– Папа!
У художника бурно забилось сердце, когда он наконец вновь услышал этот голос, которого ему так давно недоставало, который позвал его и узнал, но стал таким тоненьким и слабым. Этот голос так давно только стонал и жалобно лепетал в глухом страдании, и от радости он ужасно испугался.
– Пьер, милый ты мой!
Он с нежностью наклонился, поцеловал улыбающиеся губы. Пьер выглядел свежее и радостнее, нежели он надеялся когда-нибудь его увидеть, глаза были ясные, смотрели с полным сознанием, глубокая складка между бровей почти исчезла.
– Солнышко мое, тебе лучше?
Мальчик улыбнулся и посмотрел на него будто с удивлением. Отец протянул ему руку, и Пьер вложил в нее свою, его рука никогда не была сильной, а уж теперь была такая маленькая, белая, усталая.
– Ну вот, сейчас позавтракаешь, а потом я расскажу тебе сказку.
– О да, о господине Шпорнике и о летних птичках, – сказал Пьер, и снова отцу показалось чудом, что он говорил, и улыбался, и опять принадлежал ему.
Верагут принес завтрак, Пьер с удовольствием принялся за еду, даже дал себя уговорить на второе яйцо. А затем потребовал любимую книжку с картинками. Отец осторожно отодвинул одну штору, блеклый свет дождливого дня проник в комнату, и Пьер постарался сесть, чтобы рассмотреть картинки. Судя по всему, болей он не испытывал, внимательно рассмотрел несколько картинок, приветствуя самые любимые короткими радостными возгласами. Потом он устал сидеть, и глаза опять немножко заболели. С помощью отца он снова лег и попросил почитать ему стишки, прежде всего про Живучку, которая приползает к аптекарю Плющику:
Ах, аптекарь Плющик!
Ты лечишь всех Живучек.
Я вяну понемножку,
Меня не держат ножки.
Сделай притиранье,
Облегчи страданье![75]
Верагут старался изо всех сил, читал бодро и задорно, как только мог, и Пьер благодарно улыбался. Однако стихи словно бы утратили былую силу, словно за то время, что их не слышал, Пьер стал на годы старше. С картинками и стишками вернулась память о многих светлых, радостно смеющихся днях, но сама давняя радость и озорное удовольствие вернуться не могли, и мальчик, не отдавая себе в этом отчета, заглядывал в собственное детство, еще недавно, дни и недели назад, вполне реальное, с тоской и печалью взрослого человека. Он был уже не ребенком. Был больным, мир реальности уже стал ему чужд и далек, а душа его, обретя дар ясновидения, уже везде и всюду боязливо чуяла подстерегающую смерть.
Однако это утро полнилось светом и счастьем, после стольких ужасных дней. Пьер был тих и благодарно-спокоен, и Верагута против воли снова и снова овеивало предчувствие надежды. В конце концов мальчик, возможно, все-таки останется жив! И тогда он будет принадлежать ему, ему одному!
Приехал доктор, долго пробыл у постели Пьера, не терзая его ни вопросами, ни осмотром. Подошла и госпожа Адель, разделившая с сиделкой последнее дежурство. Удивительное улучшение ошеломило ее, она так крепко стиснула руки Пьера, что мальчику было больно, и даже не пыталась сдержать избавительные слезы, катившиеся из глаз. Альберу тоже разрешили ненадолго зайти.
– Поистине чудо, – сказал Верагут доктору. – Вас это не удивляет?
Доктор кивнул и приветливо улыбнулся. Он не возразил, но и чрезмерной радости не выказал. Художника тотчас снова одолели сомнения. Он следил за каждым движением врача и, когда тот улыбался, читал в его глазах холодную настороженность и сдержанную боязнь. Потом он в чуть приоткрытую дверь подслушал разговор доктора с сиделкой и, хотя не разобрал почти ни слова, по строгому, серьезному тону их шепота сделал вывод, что опасность отнюдь не миновала.
В конце концов он проводил доктора до экипажа и на прощание спросил:
– Вы полагаете, улучшение временное?
Некрасивое сдержанное лицо обернулось к нему:
– Радуйтесь, что бедному мальчику дано несколько добрых часов! Надо надеяться, что так будет достаточно долго.
В умных его глазах не было ни малейшей надежды.
Поспешно, чтобы не потерять ни мгновения, Верагут вернулся в комнату больного. Мать как раз рассказывала историю о Спящей Красавице, и он сел рядом, наблюдая, как Пьер живо следит за сказкой.
– Рассказать еще что-нибудь? – спросила госпожа Адель.
– Нет, – с легкой усталостью ответил мальчик. – Попозже.
Она ушла на кухню, а отец взял руку Пьера. Оба молчали, но время от времени Пьер с легкой улыбкой поднимал глаза, будто радовался, что папа́ с ним.
– Теперь тебе намного лучше, – ободрительно сказал Верагут.
Пьер чуточку покраснел, шевеля пальцами в ладони отца.
– Ты любишь меня, папа, правда?
– Конечно, сокровище мое. Ты мой любимый сынок, и когда ты выздоровеешь, мы навсегда останемся вместе.
– Да, папа… Однажды я был в саду, совсем один, и вы все совершенно меня не любили. Но вы должны меня любить, должны мне помочь, если опять станет больно. О, мне было так больно!
Он полузакрыл глаза и говорил так тихо, что Верагуту пришлось склониться к его губам, чтобы расслышать.
– Вы должны мне помочь. Я буду слушаться, всегда, только не браните меня! Вы же не будете меня бранить, да? Ты скажи об этом и Альберу.
Веки его дрогнули, снова открылись, но взгляд потемнел, зрачки расширились.
– Спи, малыш, спи! Ты устал. Спи, спи, спи.
Верагут бережно закрыл Пьеру глаза и замурлыкал песенку, как иной раз делал, когда Пьер был младенцем. И мальчик как будто бы уснул.
Через час пришла сиделка, чтобы попросить Верагута к столу, она пока побудет с Пьером. Он пошел в столовую, спокойно и рассеянно взял тарелку супа, едва слушая, о чем говорят за столом. Боязливо-нежный шепот ребенка сладостно и печально звучал у него в голове. Ах, сколько же сотен раз он мог бы вот так поговорить с Пьером, ощутить наивное доверие беспечной любви, но никогда этого не делал!
Машинально он потянулся за бутылкой, собираясь налить себе воды. Тут из комнаты Пьера донесся громкий, пронзительный крик, рассекший печальные мечты Верагута. Все, побледнев лицом, вскочили на ноги, бутылка упала, прокатилась по столу и со звоном упала на пол.
Одним прыжком Верагут выскочил за дверь.
– Пузырь со льдом! – крикнула сиделка.
Он ничего не слышал. Ничего, кроме жуткого отчаянного крика, который врезался в его сознание как нож в рану. Он ринулся к постели.
Пьер лежал белый как полотно, с мучительно перекошенным ртом, худенькое тело корчилось в яростных судорогах, глаза смотрели в беспамятном ужасе. Внезапно он снова закричал, еще более неистово и надрывно, выгнулся дугой, так что
