Я согласно цокнул. В системе, о которой она говорила, не было ничего необычного. Более того, уже существовали прецеденты в протоколе игры. Например, клиент спрашивал складывателя о том, что может случиться в запланированной поездке. И если он уже бывал в том месте, а гадатель — нет, то последний интуитивно постигал все вероятности, если заказчик помогал уточнить детали путешествия.
— Триста девяносто пять, пятьсот шесть, — пробормотала Кох и передвинула одну связку на пятьдесят два солнечных года, потом еще одну, потом еще.
Тцам лик потрескивал у меня под кожей, как статическое напряжение вокруг сферы Ван де Граафа.[687]Госпожа описала Драгоценные Города, зарастающие джунглями, и я представил их как прокручиваемую назад беззвучную съемку красного китайского фейерверка на фоне зеленого неба. Иш, Ашкаламак, Яшчилан, Бонампак, Паленке, Каминалхуйу, Ти ак’ал, Уашактун и Тонил — всех их накрыла волна небытия, хлынувшая из-за падения империи Теотиуакана. Пальцы Кох прыгали вперед, с каждым безмолвным биением устанавливая очередной зерновой череп на следующем квадратике, оставляя расширяющийся след, только он находился впереди линии семян, перьевые волоски игрового поля сплетались в кристаллы истории. На севере прорастали новые города — Кан, Эк, Розовая Гора, Тула, Кремневое Озеро, Чичен, Кабах, Узкий-Всегда-Полный-Колодец, Ушмаль и Майяпан. Позднее с началом десятого б’ак’туна в озере опять кристаллизовались новые скопления пирамид — близко к центру доски, но к югу и западу от руин Теотиуакана: Тлашкала, Теночтитлан и сотни других городов Тройственного союза.[688]Из столиц по всей Мезоамерике двигались, как армии муравьев, колонны солдат. Я бросил взгляд на Кох. Она сидела в напряжении, и я проносился вместе с ней сквозь эпохи, словно госпожа катилась на серфе по потоку вулканической лавы со мной на спине. Если вы участвуете в соревнованиях по шахматам или го, играете в «Нео-Тео» или другую неглупую компьютерную игру, то вам знакомо это чувство: умственная агония, когда ты знаешь, что не сможешь удержать в воздухе так много шаров. То же самое ощущают спортсмены. Ты делаешь последнее усилие и думаешь, что оно тебе не дастся, но все же проходишь сквозь стену и поднимаешься наверх, а потом тебе не спуститься оттуда, ты паникуешь и взываешь о помощи. Кох удерживала в голове тысячи событий и смотрела, как они развиваются, с помощью камня, знаменующего ее альтер-эго, и с каждым ходом она выбирала одно из них. Каноэ размером с город выскальзывали из моря на красное днище доски. Она снова видела людей-рыб в чешуе, черные фурункулы, прорывающие квадратные мили загорелой кожи, легкие, испещренные гнойниками, умирающих людей, тела которых разлагались с такой быстротой, что их не успевали хоронить. Кох переместилась в 1518 год, когда Эрнан Кортес добрался до Мехико-Сити всего в нескольких милях от руин Теотиуакана. Белые города в центре озера корчились в языках пламени. Кох поежилась.
— 9 Ветра, 10 Мысли, шестнадцатого к’атуна, — сказала она, назвав дату 4 февраля 1525 года. Озеро высохло, его ил занесло песчаными бурями.
— Он уничтожает нас, — простонала Кох.
— Кто?
Она описала гиганта в рыбьей чешуе с оранжевой бородой.
Я сказал, что знаю, как его зовут.
— Как? — жестом спросила она.
— Педро де Альварадо.
(53)
Кох повторила это имя. Я услышал, как она произносит его здесь, сейчас, — и у меня мурашки побежали по коже.
— Теперь мы рабы, — проронила госпожа.
Я перевел взгляд на доску. Она достигла размеров всего Западного полушария, и население катилось по континенту, словно бусинки по тарелке. Кох описывала города, увеличивавшиеся в размерах каждые несколько мирных сезонов, словно подземные грибы, и темные сдвоенные корни, по которым ползали осклизлые гигантские черви. Я пояснил, что, на мой взгляд, она видит, и она повторила: «Железная дорога». Госпожа передвинулась с 24 декабря 1917-го в 1918-й на даты землетрясений, которые уничтожили Сьюидад. Она рассказывала о корнях, которые множились, заплетались, давали побеги и сочились битумом. По ним бегали темные быстрые клещи, высасывающие соки из Земной Жабы, и от их дыхания высыхали деревья. После девятого к’атуна последнего б’ак’туна вонючие клещи размножились, их глазурованные орды красного, синего и желтого цветов сновали туда-сюда, а у части из них отросли крылья. Я понял: она говорит о дорогах, машинах и самолетах. Она описывала пучки кварцевых кристаллов, которые «вырастали за ночь и выблевывали белых мух в треснутую сине-зеленую чашу». Тут я не сообразил, о чем Кох толкует. Она положила свой сапфир на 11 Ревуна, 4 Белизны в пятом уинале первого туна восемнадцатого к’атуна тринадцатого и последнего б’ак’туна.
— День твоего именования, — сказала она.
— Верно, — цокнул я в ответ.
Кох переместила камень на 4 февраля 1976 года (день последнего сильного землетрясения в Гватемале), а потом дальше — в последний б’ак’тун.
— 11 Движения, — прокомментировал а Кох. — Духовая трубка-змея ухватила себя за хвост и выблевывает пыльную крошку в огонь Бога Нуля, и пески спекаются в кристаллические ножи. — Эта дата соответствовала второму июня две тысячи десятого года — дню взрыва коллайдера в Уахуапан-де-Леоне.
Я начал рассказывать ей об этом, но она передвинула свинцовый опал на 6 Бритву 6 Желтореберника.
— Они сражаются сами с собой, — произнесла она, — в городе игр северных коралловых равнин.
— Диснейуорлд, — подтвердил я.
— А что именно случилось в это солнце?
Я описал этот день подробно, как только мог.
Она двинулась дальше к кромке мира на крайней западной части доски и к ячейке по имени 4 Владыки, 3 Желтореберника, 21 декабря 2012 года — к дате конца времен.
— Тайный ахау обращает своих людей против своего же рода, — нахмурилась Кох. — У него искривленный череп.
Я цокнул, сообщая, что понял, но пока эта информация ничего мне не давала.
— Нет, постой, — сказала она. — Он не ахау. Он только использует его голос. Его имя Кампсис Укореняющийся.
Приехали, подумал я. Однако в некотором роде это уже конкретика. Проблема лишь в том, что я не знаю никого по имени Кампсис Укореняющийся.
Гм.
Ишианское словосочетание, которым она воспользовалась, — т’аал чакониб — означало «колибри шоколадного цветка». И разумеется, относилось к Campsis radicans.[689]Но дело в том, что эти слова чаще использовались в качестве определения, как идиома для обозначения нежно-розового цвета. Так что, вероятно, она имела в виду «светло-красный».
