Над бровью у него до сих пор был тщательно приклеенный моей мамой пластырь, призванный немного стянуть края раны и минимизировать шрам, который, как она меня заверила, остался бы в любом случае. А ниже красовался огромный синяк, растёкшийся по глазу и добравшийся даже до скулы, отчего выглядел Максим воинственным, грозным и… чуть-чуть несчастным.
Первой мыслью стало тут же броситься на него и зацеловать. Второй — не броситься, а быстро подойти, и не зацеловать, а просто аккуратно прижаться к нему, чтобы ненароком не сделать больно.
Примерно в то же время он, видимо, заметил меня краем глаза (или услышал, как что-то недовольно бормотали его же одноклассники, вынужденные обходить стороной меня, по-глупому торчащую прямо среди коридора) и обернулся.
Искра, безумие, страсть и нежность. Вот что я ожидала и чувствовала внутри, думая о нашей встрече.
А в реальности он заметно смутился, встретился со мной взглядом и… кивнул.
Он. Мне. Кивнул.
Что-то резко и звонко щёлкнуло в моей голове: это опускалась на глаза пелена злости и обиды, а на огромную арену эмоций вырывался неконтролируемый и безудержный зверь по имени Ярость, готовый разнести в щепки всё и всех, кто попадётся под когтистую лапу.
«А не пойти ли тебе в задницу, Максим?» — подумалось мне, и очень сильно хотелось, чтобы именно сейчас он вдруг научился читать мысли. Или понял этот посыл, взглянув на меня, — не зря же мама всегда твердила, что у меня всё на лице написано.
Я мигом проскочила мимо него и залетела внутрь своего кабинета. Чуть не сшибла с ног Колю Остапенко, задержавшегося около первой парты, где сидела Таня, и, кажется, даже что-то заискивающе блеющего перед ней, за что схлопотал от меня брошенное с раздражением и вполголоса «баран». Колесова, уже сидевшая за нашей партой, сначала удивлённо приподняла бровь и усмехнулась, явно намереваясь пошутить что-то на этот счёт, но, всмотревшись в моё лицо, моментально сдулась.
Да, видимо, на нём действительно всё-всё написано.
— Поль, вы… встретились? — начала уточнять Наташа, говоря тихо и неторопливо, будто делала маленькие боязливые шажки по минному полю.
— Да.
— И ты…
— Зла и расстроена. И снова зла. Готова рвать и метать и вообще ненавижу весь белый свет, — оживлённо тараторила я, выгребая свои вещи из сумки и почти истерично швыряя их на стол.
— Может…
— Может и зря я так из-за этого нервничаю, но не получается у меня эту ситуацию просто отпустить.
— А…
— А что делать, я понятия не имею, — всплеснула руками я, ненароком смахнув с края увесистый учебник, с громким грохотом свалившийся на пол.
— Но…
— Но опускать руки я, конечно, не намерена, хотя с каждый чёртовым днём этого хочется всё сильнее, — подобрав учебник, я посмотрела на Натку, подперевшую ладонью подбородок и больше не пытавшуюся что-то сказать. Зато мне хотелось ещё высказаться, и если бы не присутствие целого класса вокруг нас, то вряд ли хоть что-то смогло бы остановить внезапно прорвавшуюся плотину моей откровенности.
Кстати, одноклассники поглядывали на меня с интересом. Не вписывалась злая и агрессивная Полина Романова в картинку привычного мира, где нужно было приложить огромные усилия, чтобы услышать от меня хоть один звук. И тот обычно был лишь тонким и жалобным писком.
Мой взгляд ненадолго пересёкся с прищуром Филатовой, уже принявшей боевую стойку: скрещённые на груди руки, мерзкая ухмылочка и выражение абсолютного превосходства над остальными.
— Что, Романова, плохое настроение? — протяжно пропела Таня, слегка покачиваясь из стороны в сторону, извиваясь совсем как змея, которая поднимает своё гладкое и скользкое тело вертикально над землёй.
Остановить её наступление было почти невозможно. Почти — потому что мало кто пытался, на самом-то деле. Чаще всего это хамство просто спускали на тормозах, отмалчивались или отшучивались, только разводя руками и бормоча что-то вроде «ну это же Таня, она такая». А Таня искала границы дозволенной с окружающими дерзости и, тех самых границ не находя, начинала упиваться своей вседозволенностью. Например, открыто оскорблять даже Наташу, которую раньше никто не смел трогать.
Я-то, наивная, всегда думала, что это исключительно заслуга стойкого характера Колесовой, никогда не дававшей себя в обиду. А оказалось, что так повелось ещё с тех времён, когда за её спиной стоял Ян, которого здесь необъяснимо боялись даже отпрыски тех семей, которые сами имели деньги и связи.
С Филатовой же мы взаимно раздражали друг друга с первого моего дня в гимназии. И ни к кому она не питала столь трепетной ненависти, как ко мне: ни к пухленькой Анюте, ни к сплошь покрытой прыщами Нине, ни даже к тихоне-Сёме, которого природа зачем-то создала по примеру тех слабых и не приспособленных к жизни особей, которым не суждено выжить в животном мире. Нет, все насмешки и придирки доставались непременно мне, а потом и Рите, и Наташе, решившим завести со мной дружбу.
И это пугало. Часто доводило меня до лёгкой дрожи и паники, потому что я редко могла сходу придумать что-нибудь столь же остроумное и ехидное в ответ (и вот тут Максим бы мог недоверчиво приподнять бровь и многозначительно хмыкнуть, приговаривая «ну-ну»), а срываться на банальное «отвали» имело бы смысл, если бы мой голос при этом не звучал так, словно жить мне осталось один вдох да три удара сердца.
А сейчас страшно не было. Было очень-очень плохо, и этот противный писклявый голос вызывал какую-то остро ощущаемую досаду, ведь мне не хотелось тратить свои силы и крайне нестабильные эмоции на ещё одни бессмысленные разборки. И, конечно, я злилась. На Иванова и его дурное поведение, но ничего ведь не мешало мне выплеснуть эту злость на кого угодно, правда?
— Можно? — спросила я у одноклассницы, сидевшей за соседней партой, и кивнула в сторону пустого одноразового стаканчика, принесённого от кулера. Дожидаться ответа, впрочем, не стала, и сразу взяла его в руки, подошла к Филатовой, которая так кстати выдерживала театральную паузу перед кульминацией своего спектакля, и протянула стаканчик ей. — Вот, возьми, это тебе.
— Зачем? — видно, она слегка растерялась, но презрительно искривившиеся губы всё равно спасали положение и помогали сохранить лицо.
— Сцедить яд. Ну, знаешь, как это делают со змеями. Сразу полегчает, — забирать у меня стаканчик она почему-то не спешила, и пришлось просто оставить его на столе и пожать плечами, показывая, что я сделала всё, что было в моих силах.
— Ты вообще ебанутая? — прошипела Таня мне в спину, опомнившись только в тот момент, когда я успела дойти обратно до своего места. Наверное, стоило бы вовсю насладиться её смятением и недоумением и испытать злорадное торжество, впервые одержав маленькую победу над древним злом, но не сегодня.
Сил не было. Совсем. Словно эти перемещения по кабинету были полётом шарика, который не успели вовремя завязать, и вот: он окончательно сдулся.
