— Объясни почему.
— Потому что это совершенно невероятное предположение.
— Невероятное в глазах вашей сестры, вернее сказать, вашей кузины. Невероятное? Да что вы об этом знаете, мадам? И кто вам сказал, что у меня не возникает искушения покончить со всей этой мужественностью?
— Любимый, давайте больше не будем говорить об этом.
— Короче, вы боитесь себя скомпрометировать. В таком случае, слава двум маленьким висюлькам, которые так ценятся среди Офелий, будем их хранить и лелеять! — Он посмотрел на нее, его глаза загорелись от радости, что он понял ее мысли. — Я знаю, о чем вы сейчас думаете! Развращенный и разрушительный еврейский дух, правильно? Вы все такие, закутали свой мозг в кокон идеалов и таким образом пытаетесь отгородиться от безжалостной правды! Люцифера, ангела, несущего свет, вы сделали дьяволом! Но вернемся к человеку-обрубку. Вы меня будете любить, если я стану человеком-обрубком?
Внезапно его пронзила боль. Как-то вечером, в Ницце, когда на ночь опускали знамя на миноносце. Это было похоже на религиозный ритуал, и он завидовал морякам, взявшим на караул, завидовал офицеру, салютующему знамени, пока его цвета исчезали в ночной тьме. Прощай, Франция, мы с тобой расстались. Через несколько дней после их приезда в Агай, письмо на гербовой бумаге из полиции Сан-Рафаэля уведомило месье Солаля, что, согласно декрету, опубликованному в «Журналь оффисьель», он лишается французского гражданства; что мотив лишения гражданства по закону не может быть указан, но что у заинтересованного лица есть возможность подать прошение в течение двух месяцев; что декрет подлежит исполнению вне зависимости от подачи прошения, и вышеуказанный господин обязан явиться в комиссариат для того, чтобы сдать все французские документы и, в первую очередь, паспорт. Он помнил это письмо наизусть. И потом — визит в комиссариат. Сидя на обшарпанной скамье, он долго ждал, пока его примет заплывший жиром комиссар. С какой довольной улыбочкой этот облезлый тип с грязными ногтями изучал дипломатический паспорт! И вот теперь все его документы — временный вид на жительство, свидетельство о рождении и гостевая виза для лишенных гражданства. Он теперь только любовник, всего лишь любовник. И чем он занят в данный момент? Пытается бороться с авитаминозом чувств и заставляет страдать эту несчастную. Жалкая и покорная, она опять не решалась прервать молчание, его верная соратница, которая все бросила ради него, безразличная к мнению света, живущая для него одного, такая беззащитная, такая смешная, слабая и грациозная, когда ходит перед ним нагая, такая красивая и уготованная смерти, такая бледная и холодная в гробу. Ох, этот смех и аплодисменты, доносящиеся снизу, в которые она вслушивалась.
— Я жду ответа. Человек-обрубок!
— Но я не понимаю.
— Хорошо, объясню. Если вдруг я, такой красивый, стану уродом, если я стану человеком-обрубком в результате неизбежной операции, каковы будут ваши чувства ко мне? Я имею в виду любовные чувства? Я жду ответа.
— Но я не знаю, что ответить. Это такая абсурдная мысль.
Он решил довершить удар. С почтением первых дней покончено. Он теперь будет абсурдным, непредсказуемым человеком. Он решил воспользоваться этой ссорой и уйти. Тогда она придет просить прощения и начнется примирение и прочие радости как минимум на час или два.
— Спокойной ночи, — сказал он, вставая, но она удержала его.
— Послушай, Соль, я хочу сказать тебе, что я не очень хорошо себя чувствую, что я не спала этой ночью, давай закончим это, у меня нет сил отвечать тебе, я больше не могу. Послушай, давай не будем портить вечер. — (Допустим, мы решим не портить этот вечер, но будут ведь еще три тысячи шестьсот пятьдесят других вечеров, которые тоже надо не испортить, подумал он). — Послушай, Соль, я люблю тебя не за то, что ты красив, но я счастлива оттого, что ты красив. Будет грустно, если ты станешь уродом, но, красавец или урод, ты всегда будешь моим любимым.
— Почему любимым, если я буду без ног, почему настолько любимым?
— Потому что я верю тебе, потому что ты — это ты, потому что ты способен задавать безумные вопросы, потому что ты мой неуспокоенный, мой страдалец.
Он смущенно уселся назад. Стрела попала в цель. Ох, вот она, любовь. Он почесал висок, подвигал челюстью туда-сюда, проверил, на месте ли нос. Потом, подойдя к граммофону, задумчиво крутанул ручку. Заметив, что она повернулась без всякого сопротивления, он вспомнил про сломанную пружину, бросил на нее подозрительный взгляд. Нет, она ничего не заметила. Он прочистил горло, чтобы вернуть уверенность в себе. Нет, она лгала, сама того не зная. Ей казалось, что она любила бы его даже уродом и обрубком, но лишь потому, что сейчас он был красив, постыдно красив.
Боже, чем он занят? Повсюду в мире столько освободительных движений, надежд, борьбы за счастье человечества. А он, чем он занят? Он пытается создать жалкую атмосферу страсти, пытается мучить несчастную, чтобы вызвать в ней интерес к жизни. Да, ей с ним скучно. Но тогда, в «Ритце», в их первый вечер, ей вовсе не было скучно. Да, она сходила с ума от счастья тогда, в «Ритце». А кто свел ее с ума? Некто по имени Солаль, которого она не знала. А теперь он был некто, кого она знала, который, вполне как муж, чихал сегодня после соития, и она, о, ужас, услышала это чихание в наступившей тишине. О да, она уже была заранее готова изменить ему с тем Солалем первого вечера в «Ритце», с тем, кто не чихает, с поэтическим любовником.
Солаль наставил рога Солалю, прошептал он, и потянул за свою курчавую гриву справа и слева, чтобы изобразить рожки, и приветствовал рогоносца в зеркале, пока она дрожала от страха, опустив глаза. Ну да, она обманывала его с ним же, поскольку осмелилась полюбить его в первый же вечер. Она изменяла нынешнему знакомцу с тем незнакомцем! Первому же встречному, некоему Солалю, который не был на самом деле настоящим Солалем, она поцеловала руку! И за что? За все, что он презирал, за звериные инстинкты, те же, что были в доисторическом лесу! И в первый же вечер, в Колоньи, она согласилась склеить свой рот со ртом незнакомца! О, бесстыдница! О, все бесстыдницы, любящие мужчин! Изумительные, такие тонкие, они любили мужчин, со всей очевидностью любили мужчин, хвастунов и грубиянов, поросших шерстью! Невероятно, но они принимали их сексуальность, жаждали ее, упивались ею! Невероятно, но факт! И никого это не возмущает!
Он повернулся к ней, и его поразило чистое, невинное выражение ее лица с опущенными ресницами. Чиста, невзирая на все, эта целовальщица с незнакомцем из «Ритца», с каким-то невесть откуда взявшимся евреем. В любовном томлении переплетающаяся языком с незнакомцем! Ох, они сводят его с ума, он не может их понять, они сводят его с ума, эти Мадонны, внезапно превращающиеся в вакханок! Такие благородные речи, пока они одеты. И вдруг, в ночном бреду, слова, которые убили бы на месте бедняжку Соломона!
— Послушай, дорогой, я не могу больше здесь оставаться, давай сделаем что-нибудь, хотя бы спустимся вниз.
Его как ножом пронзило горе. Эти нежные слова прозвучали как смертный приговор. Не могу здесь оставаться, давай сделаем что — нибудь! Значит, быть вместе — это ничего не делать. Но что им сделать? Ладно, он будет продолжать.
