От тебя, моя блондинка,
У меня трещит ширинка…
услышанную им от бабки, приглашая всех подпевать ему, но присутствующие почти не обращали внимания на его выходки, устав от них, как от всякой пьяной болтовни. Остерия понемногу пустела, даже Клементе уже ушел, зябко кутая в пальтишко свое больное тело, вздрагивающее от вечернего ветерка. Давиде вышел, ни с кем не прощаясь. Узеппе и Красавица последовали за ним.
Это были самые длинные дни в году. Солнце еще не зашло, но по радио уже передавали вечерние новости. Из окон на улицу доносились обрывки фраз:
…распоряжение министра внутренних дел, предписывающее комиссариатам полиции запретить митинги и собрания на заводах…
…Красная Армия наступает на Синьган…
…греческое правительство решает прибегнуть к прочесыванию местности…
…в США палата представителей…
…министр Пелла сообщает, что правительство… чрезвычайные налоги… косвенное налогообложение…
Когда они подошли к мосту Субличо, Давиде предложил: «А ну, посмотрим, кто быстрее добежит до конца моста!»
Вызов был принят. Победила Красавица. Давиде, хоть и задыхался на бегу, благодаря длинным ногам был вторым, а маленький Узеппе — третьим. На финише Красавица радостно встретила того и другого. Малыш, захваченный игрой, заливисто смеялся, несмотря на поражение, да и Давиде, тяжело дыша и опираясь на парапет, хохотал, как ребенок. Он начал забег шутя, но потом ему вдруг захотелось выиграть, особенно у Красавицы: он вел себя, как школьник, забывший в пылу состязания и о домашних заданиях, и обо всем на свете. Он продолжал смеяться, но в смехе этом и в нервной дрожи лица уже чувствовался какой-то надрыв.
«Давай поиграем в „Камни, ножницы, бумагу“», — предложил Давиде.
«Дава-а-й!»
Узеппе не знал такой игры, и Давиде принялся объяснять. Когда дошло до дела, Узеппе все время путался, изображая «камень» вместо «бумаги» и выставляя три пальца вместо двух, когда нужно было изобразить «ножницы». Он смеялся до слез, показывая все свои двадцать зубов, похожих на рисовые зернышки. Давиде тоже смеялся и, глядя на Узеппе, переполнялся тем счастливым чувством, с которым ранее приветствовал малыша, вошедшего в остерию. Вдруг он взял руку Узеппе и поцеловал ее с детской искренностью и простотой, как целуют икону. Узеппе, в свою очередь, захотел поцеловать друга, но поцелуй пришелся Давиде в нос, что вызвало у всех, включая Красавицу, приступ веселья… Потом Давиде снова стал серьезным и сказал Узеппе почти с горечью: «Ты такой славный! Одно твое существование иногда наполняет меня радостью. Благодаря тебе я могу поверить… всему! Всему! Ты слишком хорош для этого мира».
Узеппе, не обращая внимания на комплимент, заметил изменение в настроении Давиде: он больше не смеялся и вновь помрачнел.
«А теперь во что будем играть?» — спросил он.
«Больше ни во что».
«Давай еще», — стал упрашивать малыш, но Давиде отошел от парапета и сказал: «Тут наши дороги расходятся: я пойду в одну сторону, а вы — в другую».
Узеппе, переступая с ноги на ногу, набрался храбрости и предложил: «Пойдем к нам ужинать. Мама сделала котлеты… и вино у нас есть!»
«Нет, нет, в другой раз. Сегодня я не голоден».
«А куда ты пойдешь? Спать?»
«Да, спать». — Пошатываясь, Давиде устало зашагал прочь. Глаза его стали тусклыми и невыразительными.
«Мы проводим тебя до дома», — решил Узеппе. Красавица удивилась, но возражать не стала. Давиде, вялый и безразличный, ничего не сказал. Для малыша и собаки, по правде говоря, настало время ужинать, и они даже спорили по этому поводу, но до Давиде, идущего впереди, долетало только поскуливание Красавицы, которая все-таки не теряла еще надежды, что Давиде примет приглашение на ужин. Ей хотелось сообщить ему, что дома у них, кроме мясного блюда с гарниром, был также и суп: она имела в виду свой вечерний суп, состоящий из воды, спагетти, сырных корочек, кусочков помидоров и других объедков. Но Узеппе, делая красноречивые знаки, убедил ее не настаивать: разве можно было такого гостя, как Давиде, завлечь собачьей похлебкой?
На Давиде между тем навалилась такая усталость, что он мечтал поскорее добраться до дома, казавшегося ему очень далеким, хоть он и находился в пятистах метрах. Вместе с тем он испытывал некоторое сожаление, как ребенок, которого заставляют идти домой, хотя на улице еще светло. Кто заставляет? Давиде не находил ответа на этот вопрос, он только чувствовал, что не мог не подчиниться.
Из остерии, расположенной недалеко от его дома, долетали звуки радио. Передавали какие-то цифры и названия городов: наверное, был тираж лото. Большинство жителей бараков еще не вернулись домой, виднелась только небольшая группа женщин с маленькими детьми, да откуда-то прибежали две собаки поприветствовать Красавицу. Одну из них, похожую на обезьянку, они уже встречали здесь раньше, другая, незнакомая, казалось, заключала в себе несколько разных животных и была довольно симпатичной. (Узеппе с облегчением отметил, что и на этот раз Волка поблизости не было: наверное, он ушел на прогулку со своим хозяином.) Красавица ответила на приветствия обеих собак, но второпях, так как ей нетерпелось узнать, не появились ли тут новые запахи. Однако вскоре с озадаченным видом она вернулась к Узеппе, таща за собой поводок.
Лихорадочное состояние Давиде, боровшегося с усталостью, держало его в том нервном напряжении, которое наблюдается при интоксикациях или голоде, на границе сна и бодрствования, где царит смертельная тоска. Подойдя к первым баракам, он закрыл глаза, не желая ничего видеть, а когда открыл их, то не сразу узнал где находится. В голове его звучал мотив какой-то глупой песенки вперемешку с сентиментальными стишками, написанными им еще в гимназии, которые начинались так: «Я люблю тебя, счастье!» К ним добавлялись названия фильмов и обрывки фраз, лишенные смысла, как лопнувшие воздушные шарики: линия Мажино, Джильда, падение цен, ветер пустыни, чернорубашечник… Подходя к дому, он машинально ускорил шаги, хотя оставаться одному в своей комнате ему сейчас не хотелось. Узеппе, глядя на Давиде снизу вверх, шел за ним следом.
«Почему ты так рано ложишься спать?»
«Потому что я болен», — ответил Давиде со смехом и, роясь в кармане в поисках ключей, сел на землю, прислонившись спиной к двери.
«Ты болен», — задумчиво повторил Узеппе, но не спросил больше ни о чем. Из солидарности он собирался сообщить Давиде, что он тоже болен, но вовремя одумался: он боялся, что если Давиде узнает о его болезни, то и он, как другие, отвернется от него.
Немного погодя Узеппе спросил:
«Что это у тебя на руке?»
«Меня укусил комар».
Давиде с трудом нашел ключ в кармане брюк, но не в силах побороть усталость так и сидел на земле перед дверью комнаты. Не вставая, он начал стучать кулаком в дверь и глухо, изображая кого-то внутри комнаты, спросил — Кто там? — потом своим обычным голосом ответил: Это я. — Кто — я? — Давиде Сегре. А ты кто? — Я? Сегре Давиде. — А что ты там делаешь? — Сплю.
