Она набрала номер. И пока ее соединяли, подумала, что так и не знает, любит ли его и хочет ли его вернуть, да вообще так ли уж хочет говорить с ним, но это был смелый поступок, и она решила его совершить. Если она хочет любви, то любить она может только Моррисси, и все же она немного сомневалась, хочет ли она снова любить.
— Да? Алло?.. — произнес он.
Это был Джек.
Тогда она заговорила — неуверенно, еще не зная, что скажет дальше. Она считала, что это неважно — какие будут употреблены слова. И тотчас почувствовала его сопротивление. Это удивило ее, настолько все показалось ей заранее подготовленным, слова выскакивали почти автоматически, словно заученные. Он сразу сказал — Нет.
— Элина, нет.
Голос чуть не изменил ей. Но нет, она так легко не сдастся. Она спросила, не может ли она приехать к нему… Она спросила про Доу…
Но — Нет. Нет. Там, на другом конце провода, он готов был ей противостоять в ответ на любой вопрос, который она задаст. Все его ответы были заранее продуманы, и все они были — Нет. Голос его звучал резко, взволнованно, очень знакомо.
— Я вовсе ведь не собираюсь… — с запинкой произнесла Элина.
— Нет, собираешься, — гневно произнес он. Ее обожгла его злость, такая явная, направленная лично против нее. Казалось, он находился в одной с ней комнате. — Именно это у тебя на уме. Я вешаю трубку.
Она была потрясена. На минуту она потеряла дар речи. Затем она окликнула его — вопросительно, и он действительно повесил трубку.
Она сидела и слушала тишину в трубке. Затем опустила трубку на рычаг, и, когда потрясение от его отказа разговаривать с нею прошло, она подумала, что так оно лучше: это упрощает жизнь. Он не чувствует к ней никакой любви, он ее не любит.
— Теперь уже все, конец, — громко произнесла она.
Если муж явится сюда к ней, если обнаружит ее здесь, в темной спальне, она вполне искренне сможет сказать ему, что ни за кого не собирается замуж и никого не собирается любить… Элина, нет. Он сказал ей — Нет. Нет. И под оскорбительной краткостью слов чувствовалось его мука, говорившая — Нет.
Она заметила на бюро толстую, крупного плетения, соломенную сумку, которую она всегда носила с собой, — сумка лежала на боку. Ничего не чувствуя, шагая как деревянная, она подошла к бюро и заглянула в сумку, пытаясь думать… Ей ведь надо взять с собой какие-то вещи, она уезжает отсюда. Если он разрешит ей уехать. Но он, конечно же, отпустит ее, она не могла представить себе, чтобы он физически мог причинить ей боль… В ее воображении просто не укладывалось такое — чтобы Марвин мог что-нибудь ей сделать. Слишком много прошло через его руки снимков, изображающих женщин удушенных, заколотых и изуродованных, а некоторые из этих снимков были столь ужасны, что он, Марвин Хоу мог рассматривать их лишь по частям, закрывая остальное кусочком бумаги… Столько снимков женских трупов, столько крови, столько задушенных криков… Элина верила, что он отпустит ее. А не может быть наоборот, не может быть, чтобы эти снимки возбудили его?.. Может, они навели его на какую-то мысль?..
Элина оглядела себя и увидела, что на ней джинсы, которые она надела еще в воскресенье, когда Марвин улетал в Нью-Йорк. Брюки вообще-то были белые, но сейчас немного запачканные. На ногах — парусиновые туфли в потеках от воды. Она потянула из ящика свитер, вытащила его за один рукав и застыла, рассеянно, неопределенно глядя на него, а сама все думала о своем любимом, там, в Детройте, который сказал ей — Нет. Она снова слышала его голос, такой раздраженный и знакомый. Они могли бы быть вместе накануне, и этот их разговор выглядел бы как продолжение спора. Элина, нет.
Тут она подумала: «Он же не знает».
Эта мысль пришла ей вдруг, неожиданно. Он действительно не знает, любит он ее или нет. Так же не знает, как и она… Ей было бы легче, если бы она считала, что он не хочет ее больше видеть, что он забыл ее… Но она поняла, что он сам не знает, любит ли ее, и надо ли возрождать в нем любовь, должна решать она. Выбор за ней. Бороться предстоит ей. Элина, нет, — только что с мольбой сказал он. Вот и прекрасно — ей ничего не стоит его забыть; он ей не нужен. Ей не нужна любовь. А если все-таки нужна, то надо завоевывать Моррисси.
Она почувствовала легкое головокружение, словно эти мысли опьянили ее. Все, казалось, встало на свои места. Никогда в жизни она еще не завоевывала ни одной территории, не добивалась ни одной победы. Никогда. Она никогда не была эгоистичной, злой, не была взрослой. А теперь, если ей нужен Моррисси, она должна перешагнуть рубеж и стать взрослой, познать наслаждение зла. По-мужски расширить свое представление о дозволенном, предъявить требования… потребовать себе этого мужчину… пусть против его воли, заставить его. Ей стало грустно — все это было так унизительно. Морально ей это было неприятно. Как женщине ей это было неприятно. Однако риск возбуждал — возбуждала возможная победа, возбуждало возможное поражение. Если она хочет любви, она должна получить его.
…Однажды, лежа рядом с нею, он рассказал ей, каким он вернулся из Калифорнии, после их первой встречи — ненасытным, ликующим, безумно усталым, виноватым, небритым, полной развалиной и — счастливым как никогда, потому что сумел выйти сухим из воды. Он рассмеялся тогда, немного стыдясь и в то же время явно гордясь собою, а он гордился каждым кусочком себя: Я вышел сухим из воды. Именно эти слова он сказал тогда Элине, лежа рядом с нею. Я вышел сухим из воды. Это ее тогда озадачило и одновременно оскорбило, но сейчас она понимала его. Он сказал это, как сказал бы преступник, с несомненным восторгом, с той радостью, какая знакома лишь удачливому преступнику: Я вышел сухим из воды… До чего же бедна вселенная — одни лишь камни да потоки энергии; разве есть у нее хоть что-то, сопоставимое с силой человеческих чувств…
Я вышел сухим из воды.
Тогда Элина не поняла. Она пропустила это мимо ушей. Она пропускала мимо ушей и слова любимого, и слова мужа, — она не понимала их тогда, а сейчас поняла.
Сейчас она ясно их видела — их эгоизм, этот страшный зов плоти, этот голод, этот алчный, не знающий насыщения, голод. Как же им приходилось бороться, нанося удары направо и налево, чтобы проложить себе путь! И как это их радовало — каждая победа на фоне потерь, понесенных другими! А их подлинная, чистая любовь — всего лишь зов плоти, эта ликующая ненасытность, такая мерзкая, и унизительная, и возбуждающая… Это было страшно, настоящий ад. Все эти порывы, телодвижения — сущий ад. Если ты человек хитрый, то затаишься, что-нибудь придумаешь или заснешь; если же ты более честный, если не можешь позволить себе затаиться, а вынужден отстаивать свою невиновность, — тебя затравят, изуродуют и засадят в тюрьму как еретика. Тебя не оставят в покое. Так или иначе тебя подчинят себе — либо обычными муками любви, либо изобьют и засадят по закону в тюрьму…
Понять это было ужасно. И однако предстоящая борьба возбуждала ее — эта необходимость проложить чему-то путь, чему-то еще не существующему, более того, отвергаемому другим человеком. Элина, нет, — молил он ее. Ведь он же молил ее — теперь-то она это поняла.
