Накануне свадьбы князь оставил Настасью Филипповну в большомодушевлении: из Петербурга прибыли от модистки завтрашние наряды, венчальноеплатье, головной убор и прочее, и прочее. Князь и не ожидал, что она будет дотакой степени возбуждена нарядами; сам он всё хвалил, и от похвал его онастановилась еще счастливее. Но она проговорилась: она уже слышала, что в городенегодование, и что действительно устраивается какими-то повесами шаривари, смузыкой и чуть ли не со стихами, нарочно сочиненными, и что всё это чуть ли неодобряется и остальным обществом. И вот ей именно захотелось теперь еще большеподнять пред ними голову, затмить всех вкусом и богатством своего наряда, —“пусть же кричат, пусть свистят, если осмелятся!” От одной мысли об этом у нейсверкали глаза. Была у ней еще одна тайная мечта, но вслух она ее невысказывала: ей мечталось, что Аглая, или по крайней мере кто-нибудь изпосланных ею, будет тоже в толпе, инкогнито, в церкви, будет смотреть и видеть,и она про себя приготовлялась. Рассталась она с князем вся занятая этимимыслями, часов в одиннадцать вечера; но еще не пробило и полуночи, какприбежали к князю от Дарьи Алексеевны, чтобы “шел скорее, что очень худо”.Князь застал невесту запертою в спальне, в слезах, в отчаянии, в истерике; онадолго ничего не слыхала, что говорили ей сквозь запертую дверь, наконецотворила, впустила одного князя, заперла за ним дверь и пала пред ним наколени. (Так по крайней мере передавала потом Дарья Алексеевна, успевшаякое-что подглядеть.)
— Что я делаю! Что я делаю! Что я с тобой-то делаю! —восклицала она, судорожно обнимая его ноги.
Князь целый час просидел с нею; мы не знаем, про что ониговорили. Дарья Алексеевна рассказывала, что они расстались через часпримиренно и счастливо. Князь присылал еще раз в эту ночь осведомиться; ноНастасья Филипповна уже заснула. На утро, еще до пробуждения ее, являлись ещедва посланные к Дарье Алексеевне от князя, и уже третьему посланному порученобыло передать, что “около Настасьи Филипповны теперь целый рой модисток ипарикмахеров из Петербурга, что вчерашнего и следу нет, что она занята, кактолько может быть занята своим нарядом такая красавица пред венцом, и чтотеперь, именно в сию минуту, идет чрезвычайный конгресс о том, что именнонадеть из бриллиантов и как надеть?” Князь успокоился совершенно.
Весь последующий анекдот об этой свадьбе рассказывалсялюдьми знающими следующим образом и, кажется, верно:
Венчание назначено было в восемь часов пополудни; НастасьяФилипповна готова была еще в семь. Уже с шести часов начали, мало-по-малу,собираться толпы зевак кругом дачи Лебедева, но особенно у дома ДарьиАлексеевны; с семи часов начала наполняться и церковь. Вера Лебедева и Колябыли в ужаснейшем страхе за князя; у них однако было много хлопот дома; онираспоряжались в комнатах князя приемом и угощением. Впрочем, после венца почтии не предполагалось никакого собрания; кроме необходимых лиц, присутствующихпри бракосочетании, приглашены были Лебедевым Птицыны, Ганя, доктор с Анной нашее, Дарья Алексеевна. Когда князь полюбопытствовал у Лебедева, для чего онвздумал позвать доктора, “почти вовсе незнакомого”, то Лебедев самодовольноотвечал: “Орден на шее, почтенный человек-с, для виду-с” — и рассмешил князя.Келлер и Бурдовский, во фраках и в перчатках, смотрели очень прилично; толькоКеллер всё еще смущал немного князя и своих доверителей некоторыми откровенныминаклонностями к битве и смотрел на зевак, собиравшихся около дома, оченьвраждебно. Наконец, в половине восьмого, князь отправился в церковь, в карете.Заметим кстати, что он сам нарочно не хотел пропустить ни одного из принятыхобычаев и обыкновений; всё делалось гласно, явно, открыто и “как следует”. Вцеркви, пройдя кое-как сквозь толпу, при беспрерывном шопоте и восклицанияхпублики, под руководством Келлера, бросавшего направо и налево грозные взгляды,князь скрылся на время в алтаре, а Келлер отправился за невестой, где у крыльцадома Дарьи Алексеевны нашел толпу не только вдвое или втрое погуще, чем укнязя, но даже, может быть, и втрое поразвязнее. Подымаясь на крыльцо, онуслышал такие восклицания, что не мог выдержать и уже совсем было обратился кпублике с намерением произнести надлежащую речь, но, к счастию, был остановленБурдовским и самою Дарьей Алексеевной, выбежавшею с крыльца; они подхватили иувели его силой в комнаты. Келлер был раздражен и торопился. НастасьяФилипповна поднялась, взглянула еще раз в зеркало, заметила с “кривою” улыбкой,как передавал потом Келлер, что она “бледна как мертвец”, набожно поклониласьобразу и вышла на крыльцо. Гул голосов приветствовал ее появление. Правда, впервое мгновение послышался смех, аплодисменты, чуть не свистки; но черезмгновение же раздались и другие голоса:
— Экая красавица! — кричали в толпе.
— Не она первая, не она и последняя!
— Венцом всё прикрывается, дураки!
— Нет, вы найдите-ка такую раскрасавицу, ура! — кричалиближайшие.
— Княгиня! За такую княгиню я бы душу продал! — закричалкакой-то канцелярист. — “Ценою жизни ночь мою!..”
Настасья Филипповна вышла действительно бледная, как платок;но большие черные глаза ее сверкали на толпу как раскаленные угли; этого-товзгляда толпа и не вынесла; негодование обратилось в восторженные крики. Ужеотворились дверцы кареты, уже Келлер подал невесте руку, как вдруг онавскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели отизумления, толпа раздвинулась пред нею, и в пяти, в шести шагах от крыльцапоказался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала в толпе Настасья Филипповна.Она добежала до него как безумная, и схватила его за обе руки:
— Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!
Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес ккарете. Затем, в один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее ккучеру.
— На железную дорогу, а поспеешь к машине, так еще сторублевую!
И сам прыгнул в карету за Настасьей Филипповной и затворилдверцы. Кучер не сомневался ни одной минуты и ударил по лошадям. Келлерсваливал потом на нечаянность: “еще одна секунда, и я бы нашелся, я бы недопустил!” объяснял он, рассказывая приключение. Он было схватил с Бурдовскимдругой экипаж, тут же случившийся, и бросился было в погоню, но раздумал, ужедорогой, что “во всяком случае поздно! Силой не воротишь”.
— Да и князь не захочет! — решил потрясенный Бурдовский.
А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до станцииво-время. Выйдя из кареты Рогожин, почти садясь на машину, успел еще остановитьодну проходившую девушку в старенькой, но приличной темной мантильке и вфуляровом платочке, накинутом на голову.
— Угодно пятьдесят рублев за вашу мантилью! — протянул онвдруг деньги девушке. Покамест та успела изумиться, пока еще собиралась понять,он уже всунул ей в руку пятидесятирублевую, снял мантилью с платком и накинулвсё на плечи и на голову Настасье Филипповне. Слишком великолепный наряд еебросался в глаза, остановил бы внимание в вагоне, и потом только поняла девушкадля чего у нее купили, с таким для нее барышом, ее старую, ничего не стоившуюрухлядь.
