Знаешь, порой я жалею, что так часто дерзил ему… он, конечно, тоже меня мучил, но чем-то он мне все равно по душе. Конечно, он до ужаса односторонний и в музыке мало что понимает, но он все-таки большой художник, и у него есть дело жизни. Вот что мне в нем так импонирует. Он ничего ни имеет от своей славы, да и от денег тоже, не ради этого работает.
Альбер наморщил лоб, подыскивая слова. Но подходящих слов так и не нашел, хотя ощущение было вполне определенное. Мать улыбнулась, пригладила ему волосы.
– Давай вечером опять почитаем по-французски? – осторожно предложила она.
Он кивнул и тоже улыбнулся, а ей в этот миг подумалось: как же опрометчиво и непостижимо, что совсем недавно она могла желать себе иной судьбы, нежели жизнь ради сыновей.
Глава 15
Незадолго до полудня на лесной опушке появился Роберт, чтобы помочь хозяину донести до дома живописные принадлежности. Верагут написал новый этюд, и его он понесет сам. Теперь он точно знал, какой должна быть картина, и рассчитывал через день-другой с нею справиться.
– Завтра опять пойдем сюда, – с удовольствием воскликнул он и усталыми глазами прищурился на слепящий полуденный мир.
Роберт обстоятельно расстегнул сюртук и вытащил из нагрудного кармана бумагу. Слегка помятый конверт без адреса.
– Велено вам передать.
– Кем велено?
– Господином доктором. Он утром, в десять, спрашивал вас; но сказал, чтобы я не отрывал вас от работы.
– Ладно. Вперед!
Слуга зашагал впереди с рюкзаком, складным стулом и мольбертом, Верагут остановился и в предчувствии недобрых вестей распечатал конверт. Там оказалась только визитная карточка доктора, на которой карандашом, торопливо и не очень разборчиво, было написано: «Пожалуйста, зайдите ко мне после обеда, хочу поговорить с Вами о Пьере. Его недомогание не столь безобидно, как я сказал Вашей жене. Не пугайтесь понапрасну, пока мы не поговорили».
Усилием воли Верагут укротил страх, который уже сдавливал горло, взял себя в руки и еще дважды внимательно перечитал записку. «Не столь безобидно, как я сказал Вашей жене!» Вон он, враг. Жена отнюдь не так хрупка и не так слабонервна, чтобы оберегать ее от пустячной мелочи. Значит, дело плохо, Пьер в опасности, может умереть! Но он опять-таки написал «недомогание», а это слово звучит вполне безобидно. И потом, «не пугайтесь понапрасну»! Нет, все, наверное, не так уж скверно. Может быть, что-то заразное, детская болезнь. Может быть, врач хочет изолировать мальчика, поместить в больницу?
Размышляя, он немного успокоился. Медленно спустился с холма и по горячему проселку зашагал домой. Конечно, он выполнит просьбу доктора и перед женой виду не покажет.
Но возле дома его все же настигло нетерпение. С картиной в руках, не умывшись, он поспешил в дом – поставил непросохший холст у стены под лестницей – и тихонько поднялся в комнату Пьера. Жена была там.
Он наклонился к мальчику, поцеловал его волосы.
– Добрый день, Пьер. Как дела?
Пьер слабо улыбнулся. А секунду спустя ноздри его затрепетали, принюхиваясь, и он крикнул:
– Нет-нет, уходи! Ты так дурно пахнешь!
Верагут послушно отошел.
– Это всего лишь скипидар, мой мальчик. Папа́ еще не умывался, потому что хотел прежде заглянуть к тебе. Я прямо сейчас пойду переоденусь, а потом вернусь к тебе. Согласен?
Он вышел, захватил внизу картину, меж тем как в голове все звучал жалобный голос ребенка.
За столом он выспросил, что сказал доктор, и с радостью услышал, что Пьер поел и его не стошнило. Однако волнение и боязнь остались, и он с трудом поддерживал разговор с Альбером.
Потом Верагут полчаса просидел у постели Пьера, который лежал спокойно и лишь временами, точно от боли, хватался за лоб. С тревожной любовью он смотрел на узкий рот, казавшийся вялым и больным, на красивый чистый лоб, где сейчас залегла между бровей маленькая вертикальная складка, болезненная, но по-детски мягкая и подвижная складка, которая исчезнет без следа, когда Пьер поправится. А он непременно должен поправиться – хотя тогда будет вдвое больнее уехать и покинуть его. Мальчик должен расти дальше в своей тонкой и светлой мальчишеской красоте и, словно цветок, дышать солнцем, пусть даже он, отец, никогда больше не увидит его и распростится с ним навсегда. Он должен поправиться, должен стать красивым радостным человеком, в котором будет жить самое нежное и чистое от натуры его отца.
Пока он сидел у постели ребенка, в нем забрезжила догадка, сколько горечи еще предстоит изведать, прежде чем все это останется позади. Губы его дрожали, сердце защищалось от острого жала, но в глубине, под всем страданием и страхом, он чувствовал в себе твердую, неколебимую решимость. Вот так и надо, ни боль, ни любовь ее уже не пошатнут. Однако ему надлежало еще пережить это последнее время, не уходя от страданий, он был готов испить свою чашу до дна, поскольку безошибочно чуял, что путь к жизни лежит для него только через эти темные врата. Если он сейчас смалодушничает, если сбежит, ограждая себя от боли, то никогда не выберется из болотного ила и отравы в ту чистую священную свободу, к которой так стремился и ради которой был согласен на любые муки.
Что ж, прежде всего нужно поговорить с доктором. Он встал, ласково кивнул Пьеру и вышел. Мелькнула мысль, не попросить ли Альбера отвезти его к доктору, и он направился к нему в комнату, впервые за все лето. Энергично постучал в дверь.
– Войдите!
Альбер читал, сидя у окна. Поспешно вскочил и с удивлением шагнул навстречу отцу.
– У меня есть к тебе маленькая просьба, Альбер. Ты не мог бы побыстрее отвезти меня в экипаже в город? Можешь? Замечательно. Тогда будь добр, помоги запрячь лошадей, дело спешное. Сигарету?
– Да, спасибо. А теперь пойду к лошадям.
Скоро оба сидели в экипаже, Альбер на козлах правил упряжкой, и в городе Верагут, попросив остановить на углу одной из улиц, на прощание похвалил его:
– Большое спасибо. Ты сделал успехи и очень хорошо управляешься с лошадьми. А теперь до свидания, я вернусь пешком.
Он быстро зашагал по солнечной стороне. Доктор жил в тихом фешенебельном районе, и в эту пору дня тамошние улицы были почти безлюдны. Поливальная повозка сонно катила по мостовой, двое маленьких мальчишек бежали за ней, подставляли ладошки под тонкие струйки и со смехом обрызгивали друг другу разгоряченные мордашки. Из открытого окна в нижнем этаже доносились скучливые звуки фортепиано, кто-то уныло упражнялся. Верагут всегда питал глубокую неприязнь
