наказать наглеца. Надо еще выяснить, какую роль сыграл этот ничтожный купчишка во внезапном отъезде Нупгун Церена и в срыве переговоров.
— Так в чем же дело, господин купец второй гильдии? Ты будешь говорить, или развязать тебе язык?
И угрожающий тон, и смысл слов вождя вождей вызвали замешательство в комнате. Гурки перестали жевать и повернули головы к Пир Карам-шаху, выжидательно глядя на него. Царь Мастуджа застыл с полным ртом.
Склонив свое плотное туловище так, что аккуратная чалма чуть не коснулась блюда с пирожками, Молиар заговорил, нет, не заговорил, а залепетал:
— Если их высокопревосходительство соизволит проявить великодушие и, боже правый, снизойдет к нам, ничтожным, то не соблаговолят ли они с распахнутым сердцем вникнуть в смысл наших ничтожных слов. О господин начальник, если вы взглянете на меня с улыбкой, я воспряну духом и сердцем и проникнусь надеждой. Извините, что я поддался слабости многословия. Я готов растерзать себя.
— К делу! Что вы сообщили послу Далай Ламы, какую новость? Почему Нупгун Церен ускакал из Мастуджа, будто гонимый джиннами? Никто так и не смог нагнать его.
— Да, дичь быстроногая. Дичь боится джиннов. Сейчас их много здесь. — Но тут же Молиар спохватился и продолжал: — Позвольте сказать вам, ваше превосходительство, мы привезли господину послу Лхассы письмо от главнокомандующего армией сил ислама Ибрагимбека.
— Письмо?! — воскликнул Пир Карам-шах, и губы его запрыгали.
Важно склонившись снова вперед, Молиар сказал:
— Господин Ибрагимбек, верховный командующий ислама, вручая нам в Кундузе письмо, соблаговолил распорядиться отдать его в собственные руки господина посла. Что мы и выполнили.
— Письмо! — разочарованно воскликнул Пир Карам-шах. — И ты не знаешь, что в письме?
Скромно опустив свои бесстыдно наивные глаза, Молиар макал корки хлеба в растопленное баранье сало, выбирал куски жареного козленка и все с аппетитом отправлял в рот. Наконец он скромно сказал:
— Мы писали это письмо.
— Как?
— Не сподобен господин Ибрагимбек премудрости грамоты, да и на что могущественному главе локайского племени обременять свои мозги изучением всяких там буковок и почерков. Боже правый! Довольно ему моргнуть, и пред ним склонится дюжина писарей, чтобы записать его мысли.
— И?
— И их превосходительство Ибрагимбек призвал купца второй гильдии господина Молиара, то есть нас, и приказал: «Возьмите калам!» О, он сказал не «возьми», а «возьмите», и еще прибавил: «Возьмите бумагу и пишите! А пишите идолопоклоннику, камнееду, поганой собаке Далай Ламе. „Ни один правоверный не захочет сесть с тобой на ковер переговоров. Даже и видеть тебя, язычника, не пожелает, чтобы не опоганить своих глаз и не осквернить чистого своего обоняния“. И еще приказал Ибрагимбек написать: „Предав мечу врагов ислама в Бухаре, Самарканде и Ташкенте и освободив прочие исламские земли от неверных, я, Ибрагимбек, пойду в поход на логово язычников Тибета, дабы сокрушить прибежище Гога и Магога, именуемое Лхассой“».
Все, в том числе и Пир Карам-шах, слушали в полной растерянности, что говорил с усмешкой купец Молиар. Когда он наконец остановился, чтобы промочить горло глотком чая, Пир Карам-шах раздраженно спросил:
— И такие слова были в письме?
— Всё вписал я в письмо, боже правый. И еще много других поносных слов. И еще было написано: «А если кто из язычников переступит порог моей юрты, того наглеца я прикажу привязать к колышкам и содрать с него живого кожу. Так принято в племени локай поступать со злейшими врагами». В письме имелось еще много самых страшных проклятий. И еще я приписал: «Смерть ползает в горах Бадахшана. Белые Змеи заползают на ложе приезжих язычников и дают пососать им из своих грудей смертельного яду».
Молиар замолк и принялся тщательно выбирать из миски с нарезанным жареным мясом кусочек получше.
Никто не нарушал молчания. Все вдруг почувствовали, как сейчас бесприютно и тоскливо снаружи, в горах. Зеленоватый свет струился в комнату из распахнутой двери. Сидящие за дастарханом не могли видеть двора и надворных построек. Прямо за порогом двор круто опускался вниз. В раме дверного проема, словно картина, выполненная смелыми мазками, стояла чешуйчатая гора Рыба, закованная в кольчугу блестящих под лучами луны крыш домов, а над ней в черный бархат небосвода врезался белой остроугольной пирамидой гигантский пик Тирадж Мир как оправдание жизни и власти великой таинственной Белой Змеи. И какими жалкими показались невразумительные слова нелепого письма Ибрагимбека с его потугами грозить, претендовать на могущество и силу. Что мог он? Что могло маленькое мятущееся племя локай? Что могла кучка прогнанных народом бухарских баев. Все меркло перед величием обступивших крошечный Мастудж горных громад: с востока — Каракорума и Тибета, с запада — Гиндукуша, с севера — Памира.
И, возможно, потому молчал вождь вождей, пронизанный холодным трепетом перед заглядывавшей в комнату снежной громадой Тирадж Мира. Возможно, он понял впервые, как ничтожны его усилия, как бесплодны его неистовые, отчаянные попытки поднять, сплотить, склеить осколки разбитых вдребезги азиатских империй и двинуть их вооруженные силы на север.
Много, невероятно много затратил он сил, энергии. Он перевернул целые пласты человеческие, политические, природные. Истратил огромные средства. Играл на алчности, честолюбии, благородстве, жажде власти, на низменных инстинктах. Он покупал целые племена. Одних людей он уничтожал, других поднимал к вершинам власти. Поворачивал судьбы истории. Делал королей и королевства. Заставлял содрогаться сердца политиков и государей. Лил кровь, совершал жестокости. Толкал на зверства и сам совершал их без колебания. Производил опыты применения новейших средств войны против первобытных племен, чтобы запугать их, заставить идти туда, куда звали интересы его Британской империи. Он все делал для нее, для укрепления ее могущества. И он готовил новый ее взлет. Он поднимал гигантскую волну, чтобы обрушить ее на север. И сам он, Пир Карам-шах, стоял на гребне волны, на самой верхушке. Оттуда такой кругозор! И, что самое главное, здесь он чувствовал себя в апогее величия, сверхчеловеческой власти, могущества. По крайней мере ему так казалось.
Нет, уже не казалось.
Трудно падать с такой высоты. А он упал с гребня, соскользнул, слетел. И столкнул его… кто?
Маленький, ничтожный, сидит он, шлепает толстыми иронически сложенными губами, рассказывая сказочки, а бегающие его пытливые глазки шарят по горке мяса на глиняном блюде и выбирают мозговую косточку. И всем своим видом ничтожество Молиар показывает, что он и не подозревает, какой удар сейчас нанес он ему, Пир Карам-шаху. А ведь он разрушил здание, которое возводилось по кирпичику, по камешку, терпеливо, кропотливо, вопреки всем препонам. Здание грандиозное, блестящее. Здание Центрально-Азиатской империи, которая должна была противостоять всей России, извечному сопернику Британии в Азии.
Пошлепал Молиар
