пространство. Роттердрах закричал, но в его крике больше не было ярости. Лишь боль и смертельное отчаянье пойманного, осознающего свою участь, животного.
Лэйд понадеялся, что в эту секунду, когда Роттердрах, хрипя от ужаса, замер посреди комнаты, стиснутый чьими-то невидимыми пальцами, он ощутил хотя бы толику тех мук, что испытывали умиравшие здесь женщины, сосуды для его не родившихся детей. Хотя бы малую толику…
Судорожно дергающиеся мышцы на груди Роттердраха вдруг обмякли. А потом алая плоть Роттердраха запузырилась, медленно вскипая, и стала отделяться от костей. Каждый лопнувший на его натянутой коже пузырь превращался в крохотную алую каплю, подхваченную течением, и медленно отделяющуюся от его извивающегося тела, плывущую в воздухе подобно крохотному идеально округлому рубину. Рубинов этих делалось все больше и двигались они все быстрее. Уже через несколько секунд комната была усеяна россыпями этих медленно плывущих капель, устремившихся во все стороны разом.
Роттердрах извивался в хватке невидимых мучителей, но тщетно. Вся та чудовищная сила, которой он обладал, уже не могла ему помочь. Напрасно он то издавал оглушительные вопли ярости, то принимался умолять кого-то, всхлипывая и содрогаясь в конвульсиях. Напрасно напрягал быстро тающие мышцы, из-под которых уже видны были угловатые контуры мощных костей. Сила, которая им завладела, была глуха и к угрозам и к мольбам. Ей не требовалось ни его унижение, ни демонстрация собственного превосходства. Это был хищник другого рода, из тех, что редко поднимаются к поверхности. Ей требовался он – Красный Дракон – весь, целиком.
Тело Роттердраха, сотрясающееся в конвульсиях, таяло на глазах, высвобождая все больше плывущих в воздухе алых капель. Некогда огромные руки стремительно истончались, теряя плоть, но из ран не хлестала кровь, она тоже превращалась в подхваченные течением парящие капли, беззвучно плывущие к потолку и стенам.
Сила, завладевшая «Ржавой Шпорой», хотела его, Роттердраха. Не обязательно целиком. Она могла удовлетворить свой аппетит и по кусочкам.
Роттердрах завопил, когда его ребра, заскрежетав, как ржавая решетка, принялись распрямляться, избавляясь от прилипших к ним кусков плоти. Он был силен и живуч, он мог вынести самые невообразимые раны, но то, что с ним сейчас происходило, не было боем. Это было пиршеством. Пиршеством сродни тому, что учиняют со своими жертвами в тропических реках кровожадные пираньи. Но пиршество не беспорядочное и алчное, а неспешное, сосредоточенное и упорядоченное. Даже размеренное.
В его вздувшемся животе что-то хлюпнуло, исторгнув в загустевший воздух скользкую связку разматывающихся внутренностей. Роттердрах рефлекторно попытался схватить их рукой, но поздно, вместо рук у него остались лишь тающие культи, давно лишившиеся пальцев. Будь на его месте человек, он давно потерял бы сознание от чудовищной боли, а то и погиб бы от болевого шока, но алый демон был наделен нечеловеческой мощью и выносливостью – к своему несчастью.
Его позвонки отделялись друг от друга с едва слышным хрустом, после чего, беззвучно дробясь, обращались крохотными белыми полированными жемчужинами – и тоже устремлялись прочь от тающего тела. Огромные легкие съеживались в грудной клетке, пока не превратились в сизое тряпье, а то потом расползлось с легким треском на лоскуты. Печень бурлила, пока вдруг не лопнула, извергнув из себя водопады черных и красных драгоценностей, которые легко вплелись в общие потоки.
Красные капли, черные капли, серые капли – тысячи невидимых рук трудились, отщипывая от извивающейся туши Роттердраха по кусочку. Когда его ноги истаяли без остатка, он не рухнул на пол, что-то удержало его в воздухе. Что-то, что продолжало хладнокровно поглощать его, как обстоятельный едок не спеша поглощает свой обед.
Из оскалившейся пасти Роттердраха выскользнул, точно угорь, отделившийся язык и быстро превратился в россыпь синих и багровых осколков. Зубы задрожали и стали беззвучно выскакивать наружу, оставляя пустые отверстия в челюстях, чтобы секундой позже обратиться легкими жемчужными облачками. Алая кожа медленно стекала с черепа, пузырясь и обнажая мощный рогатый череп. Роттердрах не мог кричать, его голосовые связки были разъедены, а легкие давно высыпались из грудной клетки, но каким-то образом он все еще сохранял способность чувствовать боль, потому что бился до последней секунды. Пока из его глазниц не вытекли глаза, а череп не стал съеживаться, медленно обтачиваемый со всех сторон. А потом…
Лэйд не сумел поймать момент, когда Роттердрах перестал существовать. А потом уже было поздно, потому что оказалось, что никакого Роттердраха в «Ржавой Шпоре» и нет.
Пропал. Растворился без следа. Сгинул.
И Лэйд понял, что сейчас случится самое страшное. Сейчас шорох, от которого каждая клетка его тела зудела на своем месте, сделается сильнее, вторгнется в мозг и… Он представил, как его кожа начинает отделяться от мышц. Как с негромким сухим треском начнут отходить от суставов кости, а внутренности съеживаются и тают на своих местах…
«Давай не будем медлить, - сказал Лэйд мысленно, и закрыл глаза, чтобы было легче, - Мистер Хиггс утверждает, что ничто не вредит так трапезе и не перебивает аппетит, как затянутое начало…»
Прошло какое-то время, но Лэйд не знал точно, какое – его органы чувств и восприятие еще не восстановили умение работать сообща. Он ощущал себя дюжиной разных Лэйдов, каждый из которых был обессилен, измотан сверх всякой меры и едва жив. И все эти Лэйды только учились вновь быть одним существом.
Шорох не смолкал. Этот шорох был рожден не колебанием воздуха, он был отзвуком существа, подступавшегося к нему и плотоядно облизывающимся в ожидании сытной трапезы. Успеет ли он ощутить прикосновение шершавого языка до того, как его плоть начнет медленно растворяться, вытягиваемая невидимыми течениями из тела? Потом шорох перекинется на весь окружающий мир – и «Ржавая Шпора» начнет медленно таять, превращаясь в поток несогласованных атомов, умирая вместе со всеми своими истлевшими тайнами и секретами. Потом разложение перекинется на Скрэпси и дальше, дальше…
- Мистер Лайвстоун!
Ему пришлось открыть глаза.
Роттердрах исчез бесследно, но все прочее, как будто, было на месте. По крайней мере он сам, связанный, все еще занимал в мироздании прежнее и как будто бы не изменившееся положение. Лэйд прислушался к собственным ощущениям. Боли, как будто, не было, но в этом он не был уверен – оглушенное тело еще не привыкло ощущать само себя. А шорох… Лэйд едва не рассмеялся. Шумело в его собственных ушах от напряжения, которое только сейчас стало понемногу его отпускать.
Уилл принялся перерезать веревки и, пусть получалось у него это не очень ловко, Лэйд не собирался его за это корить, даже когда ему вернули возможность
