После двух месяцев такой жизни Орас совершенно преобразился. Он заехал к нам однажды утром в своем тильбюри, в сопровождении грума, который остался у подъезда присматривать за прекрасной лошадью. Орас, как ни в чем не бывало, поднялся на пятый этаж и имел достаточно такта не показать нам, что он запыхался. Одет он был безукоризненно, а его непокорные кудри подчинились наконец искусству Бушро, преемника Мишалона. У него были белые, как у женщины, руки, длинные ногти, лакированные башмаки и трость от Вердье. Но больше всего нас поразило то, что говорил он совершенно естественным тоном, причем никто бы не догадался, каких трудов ему стоило это совершенство.
Единственным признаком, обнаруживавшим, как недавно произошло это превращение, была торжествующая радость, озарявшая, словно ореолом, его чело. Эжени, которой он, войдя, впервые в жизни поцеловал руку, сначала с трудом сохраняла серьезность, но в конце концов она вслед за мной изумилась той легкости, с какой выпорхнул из куколки этот юный мотылек. Орас прошел такую прекрасную школу, что научился не только хорошо держаться, но и хорошо поддерживать разговор. Он не говорил больше о самом себе, а расспрашивал обо всем, что могло нас интересовать, и делал вид, что его это тоже чрезвычайно интересует. Мы видели первые его попытки приблизиться к образцу, которого он наконец достиг, и были поражены, как быстро он утратил заносчивость и высокомерие выскочки.
— Расскажи мне что-нибудь о себе, — сказал я. — Твои дела как будто идут блестяще. Надеюсь, новым своим богатством ты обязан не только картам, но и литературе; выступил ты для начала совсем неплохо.
— Выигранные деньги подходят к концу, — простодушно ответил он. — Правда, я надеюсь пополнить их, черпая из того же источника, и до сих пор мне везло, но так как нужно быть готовым к проигрышу, я подумал о литературе как о более надежном источнике дохода. Мой издатель уплатил мне сегодня три тысячи франков за книжечку, которую я состряпаю в две недели. И если публика примет ее так же благосклонно, как и первую, надеюсь, я скоро не буду нуждаться в деньгах.
«Три тысячи франков за маленькую книжонку, — подумал я, — это дороговато; впрочем, все зависит от договоренности».
— Мне хотелось бы, — сказал я, — поговорить с тобой о твоем романе.
— О! Прошу тебя, — воскликнул он, — не будем о нем говорить! Это так плохо, что я не желаю о нем слышать.
— Это вовсе недурно, — возразил я, — я даже сказал бы, что, с литературной точки зрения, это замечательное изложение своими словами «Адольфа»;[152]можно подумать, ты взял за образец литературный шедевр Бенжамена Констана.
Такой комплимент не особенно понравился Орасу. Он сразу переменился в лице.
— Ты находишь, — сказал он, стараясь сохранить равнодушный вид, — что моя книга — плагиат? Возможно, но я об этом не думал; тем более что никогда в жизни не читал «Адольфа».
— Да я же тебе сам его давал в прошлом году.
— Ты полагаешь?
— Уверен в этом.
— А! Не помню. В таком случае моя книга — это невольный отголосок.
— Ничем иным и не может быть первое произведение двадцатилетнего автора; но поскольку твой роман хорошо построен, хорошо написан и интересен, никто на это не пеняет. Все же, рискуя даже показаться в твоих глазах педантом, я хочу пожурить тебя за выбор темы. Ты, как мне кажется, выступил в защиту эгоизма…
— Ах, дорогой мой! Оставим это, прошу тебя, — немного иронически сказал Орас. — Ты говоришь как журналист. Я вижу, куда ты клонишь! Ты сейчас скажешь, что моя книга безнравственна. Так кончались по меньшей мере пятнадцать из прочитанных мной за месяц фельетонов.
Я настаивал на своем. Я даже немного повздорил с ним, нападая на его теорию искусства для искусства с упорством, которое почитал за долг дружбы, — и тут весь лоск хорошего тона, диктующего шутливое пренебрежение к своим талантам, сошел с него.
Орас стал сердиться, озлобленно защищался, с язвительностью оспаривал мои положения и, постепенно теряя все свое очарование и деланное спокойствие, вернулся к былой декламации, раскатистому голосу, театральным жестам и даже словечкам из бильярдной Латинского квартала; прежний человек вырвался из плохо замурованного склепа, где, казалось, был погребен навеки. Когда Орас заметил свою оплошность, ему стало так досадно и стыдно, что он вдруг помрачнел и умолк. Но и это было для нас не большей новостью, чем его бурный гнев: слишком часто мы наблюдали, как от декламации он переходил к угрюмому молчанию и начинал дуться на всех.
— Знаете, Орас, — сказала Эжени, дружески положив ему руку на плечо, — хотя вы были очаровательны в начале визита и совершенно несносны теперь, все же я предпочитаю вас видеть таким, как сейчас. По крайней мере, это вы — со всеми вашими недостатками, которые мы знаем наперечет, что не мешает нам любить вас; а когда вы хотите быть совершенством, мы вас не узнаем и просто теряемся.
— Благодарю, красотка, — сказал Орас с развязным видом, пытаясь обнять ее в наказание за дерзость. Но она от него ускользнула, пригрозив оцарапать ему иголкой лицо. Боясь, что не сможет показаться вечером в обществе, Орас отступил. На прощание он попробовал вернуться к непринужденному и изысканному обращению, но это ему не удалось и, почувствовав себя неловким и натянутым, он поспешил уйти.
— Боюсь, мы рассердили его и теперь он придет не скоро, — сказал я Эжени, когда Орас ушел.
— Придет, когда опять выиграет крупную сумму и захочет похвастаться новой каретой и парой рысаков, — ответила она.
— Целых четверть часа я думал, что он избавился от всех своих недостатков, и радовался от души.
— А я огорчалась, — сказала Эжени. — Мне показалось, что он дошел до бесстыдства, а это худший из пороков. К счастью, сколько бы он ни старался, он всегда будет смешон, потому что, вопреки всему его притворству, в нем есть немало простодушия и в конце концов оно всегда скажется.
В тот же день нас поразило и взволновало другое, действительно приятное посещение. Мы стояли на балконе и, перегнувшись через перила, следили за стремительно мчавшимся тильбюри Ораса; на повороте к мосту он едва не сбил мужчину и женщину, которые шли под руку ему навстречу и беседовали, склонившись друг к другу и не замечая, что происходит вокруг.
Орас крикнул «Берегись!» так громко, что голос его, пробившись сквозь уличный шум, донесся до нас; мы увидели, как он хлестнул разгоряченную лошадь, очевидно желая напугать этих невеж, посмевших задержать его хотя бы на секунду. Мы невольно обратили внимание на скромную пару, направлявшуюся в нашу сторону; они, казалось, даже не заметили ни денди, ни его экипажа. Тесно прижавшись друг к другу, они шли медленнее, чем деловито снующие по тротуару прохожие.
— Ты замечал, — сказала Эжени, — что по тому, как идут рука об руку мужчина и женщина, почти всегда можно угадать, какие их связывают чувства? Ручаюсь, эти двое обожают друг друга! Оба они молоды — это видно по сложению и походке. Женщина, должно быть, красива, по крайней мере, фигурка у нее прелестная; видишь, как доверчиво она опирается на руку молодого мужа или нового любовника? Ясно, что она с ним счастлива.
