Однажды Кики показала мне сохранившуюся у нее вырезку из журнала, где в каком-то смысле предсказывалась ее судьба. Хохмы комика Уинчелла и в самом деле оказались пророческими:
«Точка-точка-палочка — вот вам и русалочка».
«Цент украл — попал в централ. А за мат — в каземат».
«Денег в обрез — заряжай обрез».
«Чем вино белее — тем кусает злее».
«Джек и Билли — два простофили»…
Журнал этот Кики купила накануне того самого дня, когда познакомилась с Джеком на вечеринке в ночном клубе; кроме того, вот-вот должны были начаться репетиции нового мюзикла с участием Кики под названием «Простофиля»…
Вспоминаю, как Кики у меня на глазах превращалась в женщину-русалку, женщину-богиню, женщину-ведьму. Своей ослепительной красотой она привораживала Джека, однако делала это с таким безразличием, что красота превращалась в незаметное, даже тайное оружие. Я так подробно остановился на эпизоде в придорожном баре «Горная вершина» именно потому, что сразу бросалось в глаза: Кики было совершенно безразлично, с кем танцевать. Она хотела одного: отдаться своему ремеслу, которое она выбрала неслучайно и в котором отразилась вся ее сущность, — танцовщицы на пустой сцене. «Я должна поработать», — не раз в моем присутствии говорила она, после чего, поймав на портативном приемнике, подарке Джека, подходящую музыку и выключившись из происходящего вокруг, она пускалась в пляс, «раз-два-три, раз-два-три», отрабатывая непостижимо сложные в своей простоте технические приемы. При этом танцовщицей она была самой заурядной — не примой, а обыкновенной статисткой. Статисткой во всем, не только на сцене (Зигфелд говорил, что она являла собой идеальный пример сексуальной неразборчивости), но и в жизни: фотогенична, косноязычна, откровенна с газетчиками, всегда готова сказать пошлость, пустить пыль в глаза, сгустить краски, расписать, как она любила Джека, чтобы свои мемуары пристроить в бульварные газеты (дважды), а себя самое — в бульварное шоу, пока не увянет ее красота и не забудется громкое имя Джека. Ее призвание ощущалось и в походке, и в дыхании, и в том, как она откидывала назад голову, и в той непосредственности, с которой она могла либо отказать любовнику, либо угодить ему, и в готовности потворствовать греху, который она не одобряла, в желании соответствовать столь превозносимому в двадцатом веке стереотипу статистки, который воплотили в образ Зигфелд, Джордж Уайт, Нилс Т.Грэнленд, братья Минские и многие другие, делавшие бизнес на женском теле, и который превратили в миф Уолтер Уинчелл, Эд Салливен, Одд Макинтайр, Дэмон Раниен, Луис Собол и многие другие, делавшие бизнес на рассуждениях и сплетнях об этом же самом, воплощенном в образ теле. А потому, точно так же, как Джек любил пистолеты, винтовки, пулеметы, любил их звук, вес и силу, ту мощь, которую они ему передавали, их гладкость, их техническое совершенство, их промасленную поверхность, служившую бальзамом для его изъязвленной гангстерской души, — он боготворил и «огнестрельные» прелести Кики, которая, подобно оружию, принесла ему не только любовь, но и несчастье. Познакомившись с Джеком, Кики еще не знала, что так бывает, но, пожив в горах под присмотром Гуся, она начала прозревать, обрела мудрость, горькую мудрость, подсластить которую способна только любовь.
После гольфа, на обратной дороге в Хейнс-Фоллс, мы попали в грозу, короткую летнюю грозу, и какое-то время ехали под проливным дождем. Опять зашла речь об обеде, однако я отказался, сославшись на то, что пора возвращаться в Олбани. Нет, нет, Джек об этом даже слышать не хотел. Из-за канареек, что ли, аппетит пропал? Или шампанского перепил? Мы заехали в «Горную вершину» передохнуть перед обедом, и Джек пустил меня в комнату Гуся, а сам заперся в соседней комнате с Кики — «возлечь на ложе любви», решил я и собрался тем временем немного вздремнуть. Но стены были тонкими, и вместо сна мне довелось услышать на редкость откровенный разговор.
— Я возвращаюсь в Нью-Йорк, — заявила Кики.
— Шутишь?
— Мне не до шуток. Можешь делать что хочешь, но в этой тюрьме с твоим придурком я больше не останусь. Слова от него не добьешься.
— Верно, говорить он не мастак. Другие вещи у него получаются лучше. Как и у тебя.
— Ненавижу телохранителей.
— Хранить твое тело — одно удовольствие.
— Без тебя знаю.
— Ты что-то сегодня не в настроении.
— Какой ты наблюдательный, черт подери!
— Я тебя понимаю, только не ругайся. Женщины не должны этого делать.
— Ты бы в постели почаще вспоминал, что женщины должны делать, а что нет.
— Сейчас мы не в постели.
— К сожалению. Целых два дня не приезжал, а потом заявился, да еще не один, и даже не хочешь со мной уединиться.
— Хочешь, значит, в постель, да? И что, интересно, я там увижу?
— А ты угадай.
— Наверно, что-то из чистого золота.
— Кому она, золотая-то, нужна.
— Твое золото — мой брильянт.
— Люблю целовать твои шрамы, — раздался через некоторое время голос Кики.
— Думаешь, от твоих поцелуев они исчезнут?
— Зачем? Я люблю тебя такого, какой ты есть.
— Ты — совершенство. Лучше тебя нет на свете. Отличная мы с тобой пара. Вот только шрамов у тебя нет.
— Один есть.
— Где?
— Внутри. Изранишь меня всю, кровь пустишь, а потом бросишь и к жене вернешься…
— Когда-нибудь я женюсь на тебе.
— Женись сейчас, Джекки.
— Не получится. Не могу ее оставить. Она последнее время что-то в плохом виде. Хандрит, болеет.
— Пусть в кино ходит. Жир растрясет.
— Я положил на ее имя много денег.
— Смотри, как бы она с ними не убежала. Не надула тебя.
— Далеко не убежит.
— Ей-то ты доверяешь, а вот меня одну не оставляешь.
— Ее — тоже.
— Зачем она тебе. Чем она лучше?
— Не знаю. Животных любит.
— Я тоже люблю.
— Врешь — не любишь. У тебя никогда ни кошки, ни собаки не было.
— Ну и что? Я все равно их люблю. Вот возьму и заведу себе собаку. Или нет, кошку. Тогда женишься?
— Женюсь, но не теперь.
— Но любишь-то ты меня?
— А кого ж еще?
— А я откуда знаю?
— Не дури. Если б хотел — все бабы мои были. И в Катскилле, и в Олбани, и в Нью-Йорке. В любом городе. Всех бы перелюбил. Сколько б ни было.
— Мне, знаешь, хочется такие яички китайские. Металлические.
— Яички? Где ты их видела?
— Мало ли. Не всегда же я на приколе была, как теперь.
— Зачем они тебе?
