6
Мне семнадцать.
Раньше я не упоминала об окружающих. Это потому, что до определенного дня я не имела к ним отношения. Жила я сносно, имела собственный короткий план и с другими особями сталкивалась исключительно по мере необходимости. Но по иронии судьбы в день, когда мое чувство себя дало трещину, будто пелену сорвало с глаз. Я была втянута в самые настоящие отношения.
Красилова, одна из моих соседок по комнате, отравилась. Наглоталась сухой марганцовки в процедурке. Это вещество уже было запрещено повсюду, но заведения, подобные нашему, славятся консерватизмом. Кричала она так, что всем вокруг хотелось оглохнуть. В жизни бы не подумала, что этого достаточно для смерти.
Красилова, я, Репнина, Сошка, Кургузова и Керн. От семнадцати до двадцати. Нас было шестеро – тех, кого Лермонтов держал в списке на освобождение. Мы были пленницами коек по соседству.
Казалось, друг о друге мы знали все. Нашим «успехам» удивлялись заведующие и наставники – ясно, чьими стараниями мы «созревали». Близилась развязка, мы почти паковали чемоданы. Особой приязни между нами не было. Роднило то, что, в отличие от многих здесь, у нас имелось вероятное будущее. Проблема же была своя у каждой, ее мы знали, но не обсуждали. Во-первых, Лермонтов запрещал. Во-вторых, нам и без того хватало терапии. Но были клички, которые вскрывали всю подноготную. Я была Шавкой. Красилова – Висельницей.
Все окружающие были в Лермонтова влюблены. Я без эмоций прослушивала тягомотную чушь: «…а видел кто-нибудь его жену? Небось, карга какая-то», «А как вы думаете, как он… ну, вы понимаете?» И смех.
Она тоже смеялась. И в последний день. За ужином ела, как все. Даже передала нам записку для нас же. Из-за стола ушла первой.
Потом все это случилось. Про записку мы и не сразу вспомнили. А в ней было только:
– Это ложь! – задушенным шепотом орала я в кромешной тьме после отбоя.
– Это правда, – заявила Керн из своей койки. – Я тоже знала.
Я приподнялась на локтях. Невероятно. Керн пахла правдой. Я что, теряю разум?!
– Откуда это известно?!
– Из записи последних занятий.
Я знала, что девчонки иногда копировали записи с его диктофона. Просто так, без умысла. Слушать голос кумира. Как им удавалось, понятия не имею.
– Тварь! Ты лжешь, зачем, не понимаю! – в голос выкрикнула я.
– И Висельница лгала?
Установилась тишина. Висельница уже не могла лгать.
С невероятной ненавистью и презрением в каждом жесте Керн вытащила из личной тумбочки телефон, подошла, ткнула мне его в лицо и запустила аудиофайл.
Побежала светящаяся полоса. Из динамика раздались недвусмысленная возня и сопение. Минуту мерно скрипели доски вроде бы кровати… потом вдруг:
– Спокойно, – хрипло сказал Лермонтов, переводя дух.
Отдышался. Весело усмехнулся и добавил:
– Меня жена убьет. Поговорили… Я буду ждать твоего вывода. Свободна.
– Я могу идти? – с трудом узнала я свой растерзанный голос.
– Я же сказал. И вот что, чисто из любви к искусству…
Щелкнула кнопка диктофона.
– Что скажешь, Шавка?
Ничего.
Они люди. Не понимают, что очевидное не исчерпывает правды.
Попытка Красиловой была очередной, удача – первой. Нас ни о чем не спросили. Ночами после девчонки вслух решали, не отдать ли ее письмо заведующей завтра же. И замолкали при малейшем шорохе. Их будоражило, что я у них в руках. Я засыпала раньше остальных. Ни одна из них не предала бы своего кумира. Под защитой их преданности я и он – мы оба оставались в полной безопасности.
Он не был глуп. В отличие от многих, жил с открытыми глазами. Как он мог позволить ей такую верность? Как может из людей, рожденных людьми, растить таких, как я, собак?
VIII
– Ну ты гля! Во отморозок!
– Да атас.
– Леском. И дальше… – подруливал между тем Котов.
Ему было сложно ориентироваться. Утренняя стычка с местным не прошла даром. Щепа от выстрела вспорола кожу века и скулы. Теперь он взирал на мир одним глазом.
– Нет, видали? Жуки гнилые. О как встречают сограждане своих героев… – не унимался Сотник.
Мы все были взбудоражены. Ничего подобного от этого сельского лопуха никто не ожидал.
– Что, Кот? Слабеешь? Он тебе чуть башню не снес на хуй! Глаз-то есть?
Котов на миг отвел ладонь от века, болезненно сморщился и по-детски скоро вновь накрыл глаз рукой.
– Есть.
– Миротворец ты наш. Хрен бы он от меня ушел.
– Он ушел, – осек Котов, – а ты, Сотэ, рот закрой.
Дальше мы некоторое время двигались молча, подменяя друг друга на провианте. Недолго. Сотник не успокоился. Да и не он один. Отчаянно он сплюнул спичку.
– Не, ты эта… Тут непонятка вышла, объяснить придется. Э, командир! Вопрос. Имею я право защищать свою шкуру, когда в меня «ижак» молотит с не понять какого хуя?
– Он гражданский, – неуверенно огрызнулся Котов.
Сотник взял самый развеселый тон. Ясный признак того, насколько это для него серьезно.
– Так и че? Он-то гражданский, да ружьишко его о том не в курсах. Что в меня, что в кабана. И я его, заметь, не трогал. Я че, казенный?
– Ты казенный, дебил. Ты казенный, а он штатский.
– Ну так и че? Давайте грохнем-ка меня из ржавой пукалки из-за гребаной его тушенки? Так, что ли?
– Он не из-за тушенки.
– Да ладно. А то с чего?
– Сотэ, придет твой черед – воюй как хочешь. А пока я сказал: мы с бабами не воюем.
– Не, вы слыхали? Какая баба? Я говорю: какая, на хуй, баба, когда этот перец сам тебя чуть…
– Другая. Та, которая ту тушенку от тебя, героя, ховала.
Взводный предпринял новую безуспешную попытку открыть глаз. Попробовал и бросил это дело.
– Да ты больной… – уверенно и зло кинул Сотник.
– Тупо представь, что это твоя баба. Нас пять стволов, да этот хмырь, один на две деревни. И что б ты сделал.
– Не, Кот, ты сто пудов больной! – еще веселее хохотнул в ответ Сотник.
Но тему закрыл и больше к ней не возвращался. Новехонькая спичка с пируэтом впрыгнула на привычное место, ухмылка сомкнулась.
Я же лишний раз убедилась, что меня как боевую единицу взводный не учитывал. «Нас пятеро». Не думаю, что он просто ошибся в подсчете.
Лесок, в который нас экспромтом направил Котов, в полном смысле таковым не был. Полоска лесонасаждений то редела до размашистых кустов, то чуть сгущалась корявыми деревцами. Следуя ей, мы добрались до заболоченной речки. На карте реки не оказалось.
