– Я даже бутерброд готов купить тебе за находчивость, – рассмеялся Муму.
Рассмеялась и Белкина. Напряжение спало. И журналистка, и бомжи почувствовали, что, несмотря на разное социальное положение, все они человеки, способные ценить находчивость, чувствовать шутку. А торговались они просто так, для порядка. В общем-то, никто не прочь был помочь другому бесплатно.
Кандидат исторических наук заговорщически подмигнул Дорогину и чуть кивнул головой в сторону: мол, нужно отойти, тогда я смогу сказать правду. Совсем недалеко по соседнему пути прогрохотал поезд, который заглушал все слова. Ветер, поднятый им, раздул угли. Но местные обитатели были настолько приучены к подобному, что никто из них даже бровью не повел.
Нервничала лишь Белкина. Ее платье уже покрывал слой черной пыли," словно здесь ездили не тепловозы и электровозы, а доисторические паровозы, в топках которых сгорал каменный уголь. Как любил говорить кандидат исторических наук, те паровозы, в топки которых подбрасывал уголек сам Владимир Ильич Ленин.
За своим предводителем бомжи не пошли, они ему доверяли, если что и вытрясет с пришельца, то с ними поделится. Белкина вопросительно посмотрела на Дорогина, мол, мне тоже идти? Тот отрицательно покачал головой.
– Я боюсь, – прошептала журналистка так, чтобы ее услышал только Сергей.
– Ничего они тебе не сделают, у них другие интересы, не эротические.
– Но я все-таки женщина.
– У них свои женщины есть, – и Сергей взглядом указал на двух бомжичек.
Кандидат исторических наук завернул за угол и тут же остановился. Он имел дурную привычку во время разговора крутить пуговицу собеседника. Но на Дорогине он не увидел ни одной пуговицы, все сплошь застежки молний, единственную железную пуговицу на джинсах прикрывала пряжка ремня. Поэтому бомж корявыми пальцами взялся за пряжку, но тут же опомнился и спрятал руки за спину.
– Извините, привычка идиотская, еще с университета осталась.
– Я сразу понял, вы человек интеллигентный. Бомж приосанился, выпятил грудь колесом и уже хотел было пуститься в пространные рассуждения об исторической миссии России, как тут же вспомнил, что ему не за это бутылка водки светит.
– Я знаю, где Абеба, – шепотом, с придыханием, боясь собственного голоса, проговорил доцент. – Его негром заделали.
– Как так? – не понял Дорогин. Доцент тут же понял двойственность своего выражения: Абеба был эфиопом, а негр на жаргоне означало раб.
– Рабом сделали.
– В каком смысле?
– Заставляют на себя работать и все деньги отбирают. Тут у нас в связи с грядущими торжествами по поводу двухсотлетия Александра Сергеевича Пушкина, которое состоится десятого июля, через… Вы, надеюсь, в курсе?
– Да-да, в курсе, – резко сказал Сергей, – только я не в курсе, где Абеба.
– Вернемся к нашим неграм. У него дела пошли шибко в гору. На Пушкиных сейчас спрос, и он начал поднимать неплохие бабки, – историк временами переходил на блатной жаргон, а иногда вставлял мудреные фразы из учебника истории, который зафиксировался в его голове до последнего слова, как библейские заповеди, выбитые на каменных скрижалях. – Его два галичанина взяли в оборот. Приметили, что Абеба в своем пушкинском прикиде неплохие бабки косить начал, они его напоили, расписку с него взяли, что он у них кучу денег одолжил, причем в долларах, и должен немедленно отдать. Абеба, дурень эфиопский, взял да и подписал по пьяни. С тех пор он на них и ишачит. Выставляют его в людных местах, он и пашет, стихи читает за булку хлеба и за стакан вина.
– Где? – спросил Дорогин.
– Кто ж его знает! Но у этих хохлов еще инвалиды безногие работают, на колясках возле метро…
– На какой станции?
– – Когда как, – передернул плечами доцент, – у них график скользящий. С одного места прогонят, они на другое переезжают. И так день за днем, с утра до вечера. Я им не завидую, хоть и накормленные, хоть и не под дождем спят, но настоящей свободы не видят, держат их как на привязи, как на цепи собак.
– Где они сегодня работают?
– Кто? – спросил доцент.
– Хохлы ваши.
– Не хохлы, а галичане, – уточнил историк. – Сегодня они должны быть у Киевского. Там инвалид сидит, безногий, в коляске, обычно прохожим кричит:
"Подайте, Христа ради, бывшему защитнику отечества, герою афганского конфликта, воину-интернационалисту”. А вот его имя и фамилию я, к сожалению, не помню. Вы уж извините меня.
– Ясно, – сказал Дорогин.
Сергей понял, больше из историка ничего интересного не вытрясти. Он запустил руку в задний карман джинсов. Доцент затаил дыхание и заморгал бесцветными глазами. Рука из кармана возникла неожиданно, очень резко. На ладони лежал полтинник, сложенный надвое.
– Повезло тебе, первую попавшуюся бумажку вы тащил. Назад класть не стану, держи. Думаю, этого тебе хватит?
– Думаю, да.
Дорогин поймал себя на мысли, что даже не знает, сколько сейчас стоит бутылка дешевой водки. Бумажка исчезла в заскорузлом кулаке бывшего работника умственного труда.
– Честь имею, – кивнув, историк попятился и тут же нырнул за угол.
Когда Дорогин вернулся к бомжам, историк тут же засмущался. Бывший доцент демонстрировал всего лишь четыре пятирублевые купюры. Бомжи смотрели на деньги так, как могут смотреть алкоголики на бутылку, ни во что другое дензнаки в их сознании превратиться не могли. Двое тотчас отправились к ближайшему киоску.
– Чем могу, – сказал доцент. Дорогин уже не обращал на него внимания. Подхватив Варвару под руку, он потащил ее через пути.
Глава 4
Ученица парикмахера, восемнадцатилетняя Катя Королева, еще с утра не собиралась ехать домой в Ржев к родителям, думала всю неделю провести в Москве. Дел у нее было много, но в полдень все планы рухнули. Позвонил отец и сказал, что мать заболела. Он не просил приехать, но по тону Катя поняла, мать смертельно обидится, если дочь не появится в больнице. Пришлось собираться.
Катя уже отработала метод, как лучше и быстрее всего добираться до Ржева. Это раньше она ездила рейсовыми автобусами, но подруга научила ее, что попутка всегда быстрее, а главное, намного дешевле, иногда даже бесплатно. Всех-то трат – нарисовать на куске плотного картона фломастером или губной помадой слово “Ржев”, да и стать с ним на выезде из города. На молодую девушку всякий водитель обратит внимание. Больше пяти минут ей стоять на Волоколамском шоссе не приходилось.
Мужчины подвозили охотно, если, конечно, в салоне уже не было другой женщины. Если шофер ехал с женой, то проносился мимо, и по его удрученному лицу было легко понять: он с удовольствием бы поменял немолодую жену на длинноногую юную Катю Королеву с модно выбеленными волосами.
