В то же самое время профессор подъезжал к своему новому месту работы – телеканалу «Три икса-плюс».
Канал располагался в старом, довольно обветшалом здании бывшего оборонного НИИ. Когда-то здесь царили герои шестидесятых и семидесятых: младшие и старшие научные сотрудники. Изобретали, думали думы и играли в настольный теннис. Теперь НИИ развалился. Здание, на смену ученым и конструкторам, оккупировали новые властители дум. Испытательные стенды и залы, где некогда громоздились вычислительные машины, переоборудовали под студии. В кабинетах и лабораториях организовали гримерные и опен-спейсы для редакторов и продюсеров. В интерьерный дизайн студий Барбос Аполлинарьевич еще вкладывался (по минимуму), потому что иначе хорошую картинку в итоге не получишь. Кое-как гримерки оборудовал. Собственный кабинет. А вот снаружи здание телеканала выглядело позорно. На фасаде потрескалась и кое-где обвалилась штукатурка. Чуткевич его не ремонтировал – все надеялся, что хапнет от властей кусок земли, и у него хватит денег построить там новый, современный телецентр, какой обломился энтэвэшникам. А пока только на ободранном фасаде прикрепили огромные, издалека видные буквы, составлявшие название: три буквы «ха» и огромный плюс:
XXX +
Получилось стильно, если не считать, конечно, что маячил логотип на дряхлой постройке советских времен.
Остужев подкатил ко входу на «Мерседесе». Точнее, не он подкатил, а его подвезли. Шофер Витя выскочил и распахнул перед профессором дверцу. Это было оговорено в контракте, и Чуткевич не пожалел времени, лично проинструктировал водителя о неукоснительном выполнении. Ученый сначала сильно смущался, потом неоднократно пытался останавливать вожатого и даже, в свойственной ему мягкой манере, бранить его – однако тот оказался неумолим. Петр Николаевич покорился и стал со вздохом вылезать в отверстую шофером дверь, каждый раз приговаривая: «Благодарю покорно, голубчик». И «благодарю покорно», и «голубчика» он явно позаимствовал откуда-то из времен профессора Преображенского или даже профессора Серебрякова, и, возможно, сам воображал себя кем-то из той, дореволюционной или послереволюционной профессуры. Однако если еще несколько лет назад, при жизни супруги, он действительно походил на рассеянного и несколько нелепого ученого былых времен, то теперь разительно переменился.
Не считая «Мерседеса» с личным водителем, Чуткевич категорически настоял, чтобы Петру Николаевичу сшили и подобрали десяток элегантных костюмов, зимних и летних, а также самолично подарил целый чемодан сорочек и галстуков. Помощница и секретарша Эллочка получила инструкции неукоснительно следить, чтобы на службе профессор всегда пребывал в новом, элегантно завязанном галстуке. Со внешним видом дело обстояло так же, как с открыванием дверей машины: сперва Остужев сопротивлялся, брыкался и даже, взбешенный, бегал ругаться с медиамагнатом. Тот был неумолим: «Ты ведь понимаешь, Петя, – внушал он проникновенно, – насколько мне важно, перед сотрудниками и гостями, чтобы мой заместитель и креативный продюсер выглядел не как чмо болотное, а как настоящий мужик?» – И опять профессор смирился и стал покорно подставлять свою выю под заботливо завязываемый Эллочкой галстук.
В университете ученый по-прежнему преподавал – оставил себе одну лекцию и семинар в неделю, и пару аспирантов вел. Градус ненависти к нему со стороны ученых-коллег нынче достиг, из-за его преуспеяния, такого накала, какого не было даже в эпоху награждения Шнобелевкой. Безвременная гибель супруги подзабылась и жестоких коллег больше не смягчала.
В качестве компенсации студентки, хорошенькие аспирантки, а также многочисленные сотрудницы телеканала «XXX+» – редакторши, продюсерши и технические работницы, включая личную помощницу Эллочку – прямо-таки млели от гениального и ставшего очень обеспеченным ученого-вдовца с интересной биографией. И быть бы Остужеву заново окольцованным какой-нибудь наиболее неразборчивой кандидаткой на его стать и финансы, когда бы не покойная Линочка.
Для того чтобы быть с другой – хотя бы даже предаться разврату на рабочем месте, непосредственно на кожаном диване (на что не раз недвусмысленно намекала Эллочка), – требовалось напрочь выбросить из головы ушедшую навсегда супругу. Но проблема здесь заключалась не только в том, что профессор по-прежнему любил ее – хотя, конечно, любил. Высокое чувство, хранимое по отношению к умершей, все-таки могло быть вытеснено или хотя бы смикшировано при помощи пары-тройки бокалов виски или бутылки доброго фалернского. Однако даже в подпитии улечься с другой у Петра Николаевича никак не получалось. Его останавливала мысль о том, что Линочка с небес, как она утверждала, следит за ним и, наверное, за каждым его шагом. Значит, он будет заниматься сексом – а она станет со своего облачка, или где она там находится, подглядывать за ним? Слышать его пыхтение? Видеть его мерно покачивающуюся волосатую попу? Следить, насколько качественно отдается ему партнерша? Нет, от одной мысли об этом все внутри профессора обмирало и леденело. И ретивое, которое воспламенялось было от взглядов, статей, декольте и ножек молодых женщин, немедленно увядало. Поэтому он слыл и фактически был неприступным – что только добавляло ученому очков в рейтинге завидных женихов телеканала и факультета.
Перенести вынужденное воздержание еще не старому профессору помогала упорная умственная работа. Он всячески изучал и совершенствовал свое изобретение и средство связи с иными мирами – благо не знал ни малейшего отказа от Чуткевича в финансировании своих исследований. Телемагнат и сам постоянно требовал (в самой мягкой, впрочем, форме), чтобы контакты с небесами становились более надежными и менее затратными – росли, так сказать, вширь и вглубь.
Вдобавок профессор поставил перед самим собой еще одну жизненную задачу. Он возжелал узнать, кто и почему убил его замечательную Линочку, а также найти и покарать мерзавца. Когда миновало изрядное время (и разрешил добрый ангел-хранитель, психиатр Коняев), Остужев позволил себе понемногу вспоминать о гибели жены. После того как он восстановил в памяти случившееся, он потихоньку взялся за собственное расследование. В этом ему немало помогал Чуткевич. Достаточно было одного его слова, чтобы профессору придавались телевизионные группы. Они вместе с ученым (пребывающим за кадром) опрашивали следователя, занимающегося делом, оперативников, свидетелей. Пока никакого продвижения вперед не было, убийца (или убийцы) оставался не назван и не отыскан, но Петр Николаевич надеялся. Он немало уповал и на то, что когда-нибудь ему удастся уговорить рассказать о том, как все-таки ее убили, покойницу-жену. Пока она хранила по данному вопросу глухое молчание. На все приступы оставшегося на земле супруга отвечала по-разному, но одинаково односложно и отрицательно: «Ничего не видела». «Не помню». «Не могу говорить». «У нас не принято о подобном распространяться».
Да, постоянный контакт с Линой профессор поддерживал. Когда прошел первый восторг встречи и нового обладания, постепенно выяснилось, что говорить супругам, насильственно разлученным Смертью, в общем-то не о чем. О том, где она находилась и как протекает ее нынешнее существование, умершая Остужева распространяться отказывалась категорически. В противовес, все, что происходило в жизни бывшего благоверного, она и без того знала – рассказывать ему не требовалось. Оставалось лишь спрашивать ее совета по тому или иному поводу. То есть Лина продолжала из загробного царства заниматься тем же, чем при жизни: обеспечивать вдовцу, оставшемуся на земле, его карьеру. Она не могла теперь гладить ему рубашки и следить, чтобы он отправлялся на службу в начищенных ботинках. Однако втолковывала ему, как вести себя в новых условиях с коллегами по кафедре и как строить отношения в незнакомом для Петра Николаевича телевизионном мире.
