Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
Выслеживал меня, мерзость? Искал меня, самовлюблённая гнусь? Подбирался? Кусай теперь локти! Вскакиваю на фальшборт — восхитительно ловкий, упругий, как акробат, — пружинисто, с силой отталкиваюсь — лечу руками вперёд, с восьми метров — строго перпендикулярно вонзаюсь в воду — и открываю глаза!..
В морской толще мутно, как в моей голове от лекарств. Внизу что-то тёмное опускается, тонет… Помнишь, как Минька облокотился на леер — на тонкий трос, огораживавший балкончик-спонсон, — и провалился, потому что трос не был закреплён? Это действительный случай, я его позаимствовал из морских мемуаров: видишь, у меня всё идёт в дело, некогда рассусоливать, подушка быстро горит, остаются минуты.
Так вот, Минька сорвался с высоты третьего этажа: не умел плавать, в жизни не прыгал в воду, ушибся, прогарные башмаки потянули его в глубину… и мог нелепо утонуть прямо в гавани, в считаных метрах от берега, — как вдруг сверху белый бурлящий столб! — Миньку обхватывают железной хваткой, что-то острое упирается ему под вздох, в солнечное сплетение, — и толчками, раз, два, его выдёргивают, выталкивают на свет! — рядом шмякаются спасательные круги, двухцветные, «Цесаревичъ», брызги!.. Почему-то особенно выпукло представляю, как планирует и, помедлив, углом въезжает в воду длинный матрас, ныряет, болтается на волнах… Ты помнишь, чем набит этот матрас? Я уже говорил, пробкой, толчёной пробкой. Не тонет, легко выдерживает на воде человеческий вес.
После падения Миньку и его героического спасителя — обоих на день освобождают от вахт. Минька, пришибленный и притихший, не отходит от бывшего своего противника ни на шаг.
Между тем всё готово к отходу из порта Августы. Котлы под парами, палуба ощутимо дрожит. Трапы убраны, гребные суда подняты на шлюпбалки. С грохотом выбирается якорь, и очертания берега, примелькавшиеся за несколько дней стоянки, начинают ползти — Миньке, как всякий раз при отходе, кажется, будто творится нечто противоестественное: сдвигается с места его жильё. Винты плещут, расходятся круглые волны, качая лодчонки, которые с верхней палубы выглядят совсем утлыми.
Через залив Августы три корабля — «Цесаревич», пузатая «Слава» и длинный крейсер «Макаров» — движутся на юго-восток, в направлении Сиракуз. В три часа пополудни облака уже розовеют, в предзакатное небо текут дымовые колонны. За кормой «Цесаревича» бледная расплывшаяся луна. На выходе из залива качает.
Вскоре по правому борту видны утёсы; в утёсах — глазницы пещер. Минькин спаситель рассказывает: Сиракузы окружены подземными лабиринтами. Ещё от греков остались колодцы и коридоры, затем венецианцы прорыли много новых тоннелей, следующими потрудились испанцы: подземные переходы тянутся от катакомб святого Джованни до старого капуцинского монастыря…
Переход в Сиракузы занимает не больше полутора часов. Крейсер «Макаров» отдаёт якорь на внешнем рейде, а «Цесаревич» и «Слава», салютовав, входят в просторную круглую бухту. На западе горы резко чернеют на фоне горящего неба. По матовой, будто дымной поверхности скользит лодка, за ней, как разрез, расширяется треугольный тёмно-огненный след.
Сиракузы и вся Сицилия сто лет назад — дремучие выселки, захолустье Европы. Но в эти календы, в дни, следующие за католическим Рождеством, здесь собралось небывалое множество кораблей: испанский «Император Карл Пятый», португальский «Васко да Гама», французский линкор «Жюстис» («Откуль ему знать? — лениво думает Минька про Невозможного. — Балабошит, врёт что попало…»), британский крейсер «Сетлей», североамериканский «Монтгомери» — все корабли иллюминованы от клотика до планширя. Волны взблёскивают, отражения бегут по чёрной воде. Доносятся звуки оркестра.
— Слышишь? — вскидывается Невозможный матрос. — «Глория, глория! Корона де ла Патрия…»
При слове «корона» он ударяет себя кулаком пониже шеи с таким видом, как если бы эта корона была у него на груди:
— «Оро, оро эн ту колор! Пурпура и оро…»
Невозможный и Минька — на полубаке, у «ночника»: в большом чане плошка с масляным фитилём. На лице у Матроса — тёплые отблески. Он вытаскивает из-за пазухи и разворачивает газету. Большие буквы. Нерусские. Перелистывает страницы.
— Смотри: пишут, что вот — испанский король… Скажи мне, простой человек, похоже ли это чучело на испанского короля?
В неровном свете — подслеповатая, пропечатанная полосками фотография: юноша в эполетах, с лентой через плечо. Лицо длинное, губы выпячены, уши торчат. Глаза посажены так глубоко, что на снимке — только тёмные пятна, ямы.
— Завтрашний день станет днём величайшего торжества. Испания обретёт настоящего короля… Это я.
Я, я — император Рима, король Германии, Арагона, Кастилии, островов Балеарских, Канарских и Индий, эрцгерцог Австрии, герцог Бургундии и Люксембурга, пфальцграф Голландии и Зеландии, государь Каталонии…
Я — любимый. Я твой. Лучший в мире. Единственный, уникальный. Не для того я родился, чтобы прозябать на 2-й Аккумуляторной улице, между военной частью и гаражами; не для того, чтобы утром меня раздирала зевота от люминесцентного света; не для того, чтобы слушать про «крестики» (у медсестёр есть тетрадка, они отмечают, кто и сколько раз опорожнился, с этого начинается каждое утро), повторяющиеся по кругу убогие шутки, санитарское обсуждение урожая картошки, крупная, мелкая, уродилась, не уродилась, мычание и хихиканье слабоумных, — всё это оскорбляет меня: бесстыдная бледная кожа, грязные волосы, выставленные животы, провисающие штаны, простыни и бельё в пятнах, вонючая ветошь на батареях — я больше не хочу смотреть на это уродство, не хочу прикасаться к этому людскому месиву, к этой дряни, будто нарочно созданной для издевательства над нами: Подволоцк, карикатурное «ПэВэЗэЩА» — всё это какая-то дикая фантасмагория…
Мне! — мне по праву рождения принадлежат сказочные богатства, корона мира. Я король мира. Король небесной Испании.
Коротышка пытался выспросить, выведать про меня. Перед раздачей лекарств объявил: мол, кто не подчинится, кто сам не отдаст сокровища в его гнусные руки — сошлёт в Колываново. Меня! — хотел напугать Колывановым. Он плебей. Я плюю на плебеев.
Неужели хоть на минуту можно было поверить, что эти жалкие декорации, эти затхлые тряпки, клеёнки, мятые простыни — всё это и есть настоящее? Бред.
Настоящая — ты. Настоящие — мы с тобой. А всё это паскудство — Подволоцк, ПВЗЩА, Колываново, эти бараки, сараи, заборы, котельные, коротышка, — всё это пустотелое, как куриные перья, и такое же невесомое: дунешь и разлетится. Эта мысль вдохновляет меня, спина выпрямляется, будто бы расправляется мантия, немного кружится голова. Слушай дальше!
17 мая 1886 года в Мадриде, в восточном крыле дворца Паласио Реаль, на втором этаже, — родился младенец. В покоях матери, вдовствующей королевы Марии-Кристины, сохранялось траурное убранство. Всюду были расставлены фотографии Альфонсо Двенадцатого: когда королева была беременна принцем, августейший отец внезапно скончался в возрасте двадцати семи лет — по официальной версии, от туберкулёза. На самом же деле Альфонсо Двенадцатый был отравлен мексонами!
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
