— Я слышал, что из-за репрессий мы потеряли каждого десятого, — сказал я.
— Им нашли достойную замену, — ответил Роага.
Внутри у меня все похолодело: по его тону я понял, что он и ему подобные захватили инициативу в нашем движении. Но Роага, по-видимому, готов был открыть мне пути к отступлению. Я поспешил воспользоваться лазейкой и сказал:
— Возможно, вы правы, я должен подождать. Передайте нашим, что я займусь группами в Галилее.
— Конечно.
Они ушли, и я вздохнул с облегчением.
Мое нежелание возвращаться в Иерусалим теперь неизмеримо окрепло. Честно говоря, с тех пор как я присоединился к толпе протестующих и проникся их настроением, я ни разу не вспомнил про Иерусалим. Тем, кто действительно не раз занимал мои мысли, был Иешуа. Я настойчиво задавался вопросом, как бы он отнесся ко всему происходящему и что я рассказал бы ему, если бы вернулся. То, что я пережил в Кесарии, изменило мое отношение ко многим вещам, я даже сказал бы, в корне изменило мои взгляды на жизнь. Случившееся можно сравнить с неожиданно пролившимся светом, который заставил увидеть привычные предметы по-новому, в их истинном виде. Я стал по-новому смотреть на нашу цель — обретение свободы. До недавнего времени я представлял обретение свободы как завоевание некоего приза или трофея в жестокой схватке. Но, простояв коленопреклоненным там, на стадионе, я ощутил свободу как что-то несравнимо более сложное и тонкое, я почувствовал дух свободы. Свободу нельзя было выиграть, она должна родиться в самом человеке.
Мой путь, таким образом, лежал уже не в Иерусалим, как я ранее старался убедить себя. Я собрался оставить своих попутчиков и у развилки повернуть к Галилее. В Сепфонисе меня застала весть о том, что Пилат сдержал обещание и штандарты были убраны. Надо сказать, что основное население мятежного города составляли греки, и, вероятно, поэтому население не выказало к событию большого интереса. Позже Пилат заставил людей дорого заплатить за свой вынужденный компромисс, ни разу в дальнейшем не упуская возможность указать людям на их место. Но тогда все остро переживали общую победу, она казалась особенно значительной, принимая во внимание то, каким способом она была одержана.
Я покидал Сепфонис и решил задержаться немного, чтобы зайти в Нацерет, город, где жила семья Иешуа. Я не мог ясно объяснить себе, что я надеялся там увидеть. Место поначалу было обычной деревушкой. Потом ее заселили рабочие, нанятые для строительства нового Сепфониса, которым, от греха подальше, запретили жить в подверженном мятежам большом городе. Нынешний Нацерет имел вид города достаточно хаотично построенного, бессмысленно растянутого, грязноватого, с домами, беспорядочно теснящимися вдоль неровных склонов. Город оставлял неприятное впечатление, и если бы вдруг кому-нибудь пришло в голову описать его красоты, думаю, он едва ли нашел бы что-то, достойное похвалы. Все дома в городе, казалось, строились в невероятной спешке; я обратил внимание, что вторые этажи многих домов, были недостроены. Населяющие город люди возводили свои жилища в самой что ни на есть странной манере, какую только можно было себе представить, наспех надстраивая свои дома, сообразуясь, очевидно, с пополнением семейств. Самое удивительное было то, что в такие дома каждый вечер возвращались люди, вкладывающие свой труд в блеск и великолепие Сепфониса. Теснота застройки вызывала в воображении картины бурлящей городской жизни, но это было не так. Я нашел город полупустым, с массой заброшенных домов, где явственно ощущался дух запустения. В округе о городе шла не слишком лестная слава, женщины, живущие в нем, считались наиболее привлекательными, в чем мне, кстати, не пришлось убедиться, и поэтому, наверное, слухи о плутнях и обмане очень часто связывали именно с этим местом.
На мои вопросы об Иешуа люди откликались сразу, понимая, о ком идет речь, но затем мне начинало казаться, что говорим мы о совершенно разных людях. Так не совпадали рассказы земляков с тем, что я знал об Иешуа. Он ушел из Нацерета давно, вскоре после того, как его семья пришла сюда из Египта. Кажется, в городе не очень жалели о его уходе. Его считали слишком заносчивым и поэтому недолюбливали. Были и такие, кто утверждал, что он сбежал, так как сошел с ума, и семья не может вернуть его назад. Что до его проповедей и его приверженцев, без сомнения, земляки слышали об этом и только пожимали плечами: что это должен быть за человек, говорили они, который, будучи старшим сыном, оставил мать-вдову и братьев, нисколько не задумываясь об их будущем.
О его родне говорили только хорошее, но не очень много, так как они вели замкнутую жизнь. Отец Иешуа был каменотесом, он умер вскоре после того, как семья переселилась в город, и о нем знали очень мало. После смерти отца забота о семье легла на плечи братьев Иешуа. Их нанимали чернорабочими, кроме того они обрабатывали надел, который купил их отец.
Я совсем не предполагал, что у Иешуа такое прошлое; мне казалось, что он должен быть сыном чиновника или купца, судя по его образованности. Но это в какой-то мере объясняло неприязнь к нему горожан — его поведение и манеры не соответствовали его положению простолюдина. Мне хотелось увидеться с кем-нибудь из его семьи. Может быть, они смогли бы рассказать мне больше. Но как мне объяснить им, кто я, собственно, такой, и захотят ли они вообще со мной разговаривать? В итоге я ограничился тем, что пошел посмотреть на его дом. Мне объяснили, как пройти к нему, и я отправился туда, надеясь хотя бы мельком увидеть кого-нибудь из его братьев.
Дом семьи Иешуа располагался в том месте, где городские постройки подходили к долине, неуклюже сползая и цепляясь за крутой склон холма. Жилище смотрелось более прочным в сравнении с остальными. Это был двухэтажный дом, нижняя часть которого была построена у подножья холма, скорее всего там был хлев, рядом был устроен небольшой хозяйственный двор. На второй этаж вела узкая каменная лестница, а вход в жилые комнаты, очевидно, располагался в задней части второго этажа, опирающегося на поверхность склона. Ничего особенного про дом Иешуа сказать было нельзя. Семья была не из богатых, но и не бедствовала и ничем не выделялась, кроме разве что того, что именно она явила миру Иешуа, местного сумасшедшего — по словам односельчан или святого — по убеждению его приверженцев.
Пока я разглядывал дом, стоя на противоположной стороне улицы, из хлева показалась женщина; она вышла во двор и оглянулась на меня — это была мать Иешуа. Признаюсь, я ожидал, что она будет выглядеть старше. Черные как смоль волосы, глаза — еще чернее. Первая женщина, встретившаяся мне в этом городе, про которую можно было сказать, что она по-настоящему красива. Во внешности ее сквозило что-то арабское. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что она здесь чужая. Манерой держаться она не походила на обычных деревенских женщин. Было ясно, что она с радостью унесла бы отсюда ноги. Наши взгляды встретились на мгновение, в глазах ее улавливалась тревога и какая-то отрешенность, я подумал, что жизнь часто обходилась с ней жестоко. Я готов был подойти к ней со словами утешения, сказать, что ее сын передает ей привет. Но так же внезапно, как появилась, она вдруг скрылась в тени двора, и мне больше не довелось ее увидеть.
