| 55, 56 |…народный постмодернизм: портрет упитанных кроликов и два портрета куриц
Про арены Лютеции, про крепость в подземелье Лувра, про катакомбы на Данфер-Рошро, про Сент-Шапель рассказывают одни и те же истории, когда надо завести речь о том, как все без ума от Парижа. Без этих зазубренных текстов в конечном счете все равно не обойтись. Однако помимо туристических достопримечательностей здесь есть места, где можно увидеть старые вещи, не превратившиеся в экспонаты музея под открытым небом.
Блошиные рынки, vide-greniers и brocantes в Париже всегда интересны. Главный блошиный рынок в Сент-Уан у Порт Клинянкур разросся донельзя. Последнее время его так усердно приводили в порядок, что местами он стал похож на антикварный салон, а не на развал, где продают всякую всячину. Конечно, там остались и ряды с коробами старых пепельниц, флаконов от духов, игрушек. Там можно полдня рыться в открытках позапрошлого века, рассматривать аккуратно разложенные на прилавках неведомые допотопные инструменты, поглазеть на довоенные радиоприемники, полистать семейные фотоальбомы и отыскать среди гравюр редкий отпечаток. В Петербурге за такими радостями ходишь на Удельную, иногда бабушки продают тысячу мелочей у Владимирского собора или перед Юсуповским садом.
Сюрреалисты обожали шататься по блошиным рынкам в поисках старых вещей, о предназначении которых можно только строить догадки. Как-то кому-то из их компании попалось загадочное существо из войлока с вышитой зеленым спинкой, простроченной черной нитью пастью и грязно-серым брюшком. Есть особенная поэзия в том, чтобы рассматривать прилавки, заставленные этой чепухой, и находить среди вещей, которые когда-то были полезны или радовали глаз своих обладателей мистической безвкусицей, арт-объекты, живущие своей укромной жизнью, независимо от происходящего вокруг. Они вдохновляют поэтов и художников. Кто-то выдаст такую вещь за ready made или objet trouvé, кто-то собирает всякую всячину, а потом делает из нее скульптуры и ассамбляжи.
В теплое время года в Париже, помимо больших рынков, как и в давние времена, как будто еще со Средних веков, проходят распродажи старых вещей brocantes и vide-greniers, на которых раньше сбывали то, что пылится на чердаке. Эти рыночки разбивают на пару дней прямо на улице – на тротуарах или на аллеях. Не факт, конечно, что так было много столетий подряд. Скорее всего, эту традицию восстановили в девятнадцатом веке, когда любви к старине придали форму торжественных празднеств по случаю годовщин битв, юбилеев деятелей культуры и прочих поводов для народных гуляний. На этих уличных рыночках вы можете узнать о Париже и о Франции гораздо больше, чем из экскурсии по музею Карнавале. Как-то раз, например, я увидел на vide-grenier коробку с маленькими фарфоровыми фигурками: молящаяся Богородица, спаривающиеся поросята, морковка, немецкий пожарный. Их продавала пожилая женщина, которая рассказала, что держит антикварную лавку у place d’Italie (кстати, многие, кто торгует на уличных рынках, – хозяева антикварных магазинов). Она собирает среди прочего fèves – фигурки, запекающиеся в galette – пирог, который готовят на Богоявление, по календарю совпадающее со старым праздником Бобового короля. По традиции его едят всей семьей, и тот, кому достанется кусок с фигуркой, получает корону (на сломанный зуб обращать внимание не рекомендуется). В другой раз на brocante мне попался народный постмодернизм: портрет упитанных кроликов и два портрета куриц в пандан /ил. 55, 56/. На обоих мелкая сетка, как на заборе. Образ, полный жизненной правды – идиотической, весомой, грубой, зримой, как мир вокруг нас.
* * *
Без Лувра сложно понять Францию в ее имперских амбициях. Лувр – гигантская колониальная коллекция, распадающаяся на сотни собраний. В нынешнем своем виде он создан при Наполеоне III, в период Второй империи. В таких музеях можно прожить всю жизнь и так и не узнать даже половины того, что хранится в запасниках. Лувр бесполезно смотреть от начала до конца. Каким бы тонким ценителем искусства вы ни были, столько информации не уместится ни в одной голове. Разумнее всего приходить сюда по делу: посмотреть одну картину Делакруа, а потом – в кафе. Или коллекцию древнегреческих статуэток Карла Х – и в бар.
Когда я жил на Сент-Оноре, рядом с площадью Жанны Д’Арк, я взял себе за правило каждый день ходить в залы французского искусства. Я приходил утром, когда в музее еще никого нет, или в обед, когда большинство туристов спешит подкрепиться, или вечером по четвергам, когда музей открыт допоздна. День ото дня, начав со средневековых икон и портретов, я методично, зал за залом, рассматривал живопись, читал аннотации к вывешенным на экспозиции работам. Я вел себя как идеальный посетитель музея и этим не мог не навести на себя подозрение. Смотрители скоро стали меня узнавать, бросали в мою сторону недобрые взгляды, чувствуя во мне потенциальный источник беспокойств. Я в самом деле злоупотреблял их терпением, битый час торча в зале, где висело несколько картин, застревая еще дольше в следующем, затем возвращаясь, чтобы перечитать аннотацию и еще раз рассмотреть одну из работ. Смотрители успевали смениться по полному кругу, – в Лувре они через полчаса или час переходят из зала в зал, чтобы не заснуть на месте от напряженного труда, – а я все еще топтался там же, что пару часов назад. Через неделю моих походов в Лувр я заметил мужчину в черном костюме охранника, который, делая вид, будто медленно прогуливается, краем глаза поглядывал в мою сторону. Кажется, меня взяли на заметку и уже собирались оказать мне честь пригласить в компанию Аполлинера, Пикассо и прочих знаменитых похитителей шедевров. Но я должен был их разочаровать, за месяц добравшись, наконец, до залов барбизонцев, так и не вспоров брюхо отверткой Сарданапалу на холсте Делакруа и не плеснув серной кислотой на «Воспоминание о Мортефонтене».
За месяц я прикипел душой к Лувру. До сих пор я плохо знаю музей целиком и не уверен, что когда-нибудь смогу заучить эту колоссальную экспозицию. Но с тех пор мне всегда очень уютно в узком зале с лионскими портретами. Я полюбил плавный поворот к залу Пуссена и полусумрак ротонды, где висят его «Времена года». Мне и сейчас хочется развернуться на сто восемьдесят градусов в зале натюрмортов восемнадцатого века, сливающихся в несколько разноцветных полос, и погрузить взгляд в тушу ската, мерцающую посреди шарденовского холста. Взгляд застревает между тонких мазков, в переливах света, бликах, гуляющих по туше, эта небольшая картина втягивает в себя, и ты с удовольствием еще раз убеждаешься в том, что живопись бывает явственнее реальности. Тогда мне очень понравился Делакруа. Его большие холсты терялись в огромном зале, но, если удавалось заставить себя не замечать толпы, необъятного пространства, шпалерной развески и сосредоточиться на живописи, эффект был не менее живительный, чем перед картинами Шардена или перед энкаустикой Делакруа в Сен-Сюльпис.
Позднее я полюбил залы Северной школы, как здесь называют голландскую и фламандскую живопись. Крепостные стены и донжоны, раскопанные под дворцом, с их атмосферой компьютерной игры для готов, с их вечной толчеей на дощатых мостовых мне нравятся, как школьнику. Ника Самофракийская, пусть она даже вся собрана из подручных материалов на радость туристам всех времен и народов, мне стала мила с первого раза, как только я ее увидел. Нет в ней ни помпезности (это с крыльями-то на распорках?), ни идеала, ждущего поклонения себе (не так уж много от нее самой осталось). Она – идеальный шедевр, который любят за то, что все его знают. Она – само наше ожидание древней красоты.
