Пред жгучей жаждой опохмелки Все остальные чувства мелки.
– Вот это поэзия, – обрадовался депутат. – Хочешь, мы приедем привезём тебе средство?
– Ни за что, – сказал Антон.
Он подошёл к окну, открыл форточку, постоял, улыбаясь. У подъезда стояла милицейская машина.
– Всё зарастёт, – сказал он себе, – потому что всё зарастает.
Затем ему пришла в голову ещё одна мысль.
«Люди ведь чаще расстаются, чем остаются. Что, собственно, произошло? – спросил он непонятно кого. – Ничего не произошло, приехала и уехала. Они всегда так поступают».
Долго молчал. Потом сказал обиженно:
– А как она мне ответила? Сказала: «Зачем? Зачем буду тебе писать? Зачем?»
И что-то ещё, что нет смысла или не стоит – никак не мог вспомнить. Что ему приспичило вспоминать, забыл и забыл. Он выматерился, на этот раз со злостью.
– Ладно, обойдёмся.
Хочешь не хочешь, всё равно останется память о счастливой поре их жизни, они её не упустили – и в Германии, и в России. У него ничего подобного не было. Этих воспоминаний ему хватит на всю жизнь. Может, оно и к лучшему. Неизвестно, как сложилось бы, если бы они остались вместе. Может, судьба отпустила им порцию достаточную, и за это спасибо. А то, что они должны были разойтись, – это было неодолимо, он не мог уехать, она не могла остаться. Ей кажется, что в России ещё слишком много памяти о войне. Не понимает. Они в Германии стараются забыть её, остались вдовы, сироты. Она увидела коммуналки, эти бесчеловечные остатки советского быта, увидела бедность, питерские рынки, грязь, запущенность, облупленные дома, немытые окна, хмурые лица. «Как мало у вас улыбок, – повторяла она, – почему все такие раздражённые?»
А на Пискарёвском кладбище постояла перед могилами, на которых лежали конфеты, пачки сигарет, сухари (это вместо цветов и венков), увидела и зарыдала.
А в Петергофе её не переставали восхищать фонтаны, роскошь и красота этого пригорода. Петергоф, заявила она, это нисколько не хуже Версаля, здесь она чувствовала себя больше русской, чем немкой. Петергоф она присвоила себе, заявила, что отдаёт взамен Потсдам вместе с Фридрихом-Вильгельмом.
Побывала в больнице, там расстроила её бедность, больные лежали в коридоре, не хватало мест, простыней, лекарств.
Восторги, жалость, удивление – всё открывалось ей вперемешку. Много хамства, плохие сосиски, дивная архитектура модерн, но перевешивали и плохое, и хорошее минуты их счастья. Странные, несвойственные ему, когда они молча сидели, взявшись за руки, и это было достаточно. Вселенские часы останавливались.
«Кто знает, как сложилась бы их жизнь, если бы они остались вместе», – как-то заметил Арсений.
Она не сразу распознала прелесть их молчаливой близости. Потом научилась выключаться и отпускать свои мысли на свободу.
Её отличала самоуверенность. «Демон таланта» – так будет называться её книга о Шпеере. Книга станет сенсацией, она заставит всех задуматься о силах зла, о том поединке, который проходит у зла с талантом, а то и у гения. Она попробует вступить в дискуссию с «Фаустом» Гёте. Она критиковала Толстого, она терпеть не могла Достоевского.
Она не хотела жить в России, он не хотел в Германии, почему он не хотел, она не понимала, ведь его возмущает всё то, что происходит здесь с энергетикой. В России догоняют Запад, никак не решаются перегнать.
Через фирму «Сименс» она могла устроить ему хорошую работу в Германии, он не соглашался. «В гостях хорошо, а дома лучше», чем лучше, она не понимала.
Чужая? Она плакала на Пискарёвке, в аэропорту чужие не плачут, чужие не прирастают.
* * *
Посреди ночи он проснулся. Кто-то звал его. Громко: «Тоша, Тоша…» Так явственно, что он поднялся, босиком пошёл по квартире. Проверил входную дверь. Ночная тишина была плотной, закладывала уши. Он включил приёмник. Передавали музыку, кажется, Моцарта. Моцарт был его друг, дружище. Лучшее средство от одиночества.
Звучал голос укоризненно… Что это означало? Он никак не мог заснуть, думал, за что могла бы винить его, вроде ведь не за что. Лежал и перебирал в памяти то, что было у них. Началось уже на обеде, тогда, у Сименсов, и стало потом быстро расти. Он не объяснялся, ни разу не признавался ей в своих чувствах. Полагал, что и так всё понятно, слова ни к чему, они беднее, словами ничего не выразить… Ну и дурак. На самом деле женщине это необходимо. Ей нужно именно услышать. Подтвердить всё, что ей почудилось, что она вообразила. Да, влюбился – но как? Пусть расскажет. Как это он не понимал, что нужны стихи, признания, это для неё остаётся навсегда – смущение, шёпот, письма. Она хочет это слышать не раз, не два, надо, чтобы он рассказывал, повторял, волновался, невнятно бормотал. Для любви ничего нет слаще этих минут. Как это он упустил? Тогда, после Рейхстага они зашли в кабачок, помнится, назывался он «Последняя инстанция», он мог сказать: «Ты моя инстанция. Навсегда!» Что он её любит, встать перед ней на колени. Испугался – вдруг она хмыкнет и спросит: «Ну и что, что дальше?» или: «Испачкаешь брюки», а то что-нибудь и вовсе убийственное: «А где цветы?» За всё это время он ни разу не преподнёс ей цветы, ничего не преподнёс – ни духи, ни какую-нибудь брошку. В голову не приходило. Чурбан. Свинья. Потому что никогда никому из своих баб ничего не дарил? Только если просили. Откуда в нём такое невежество? «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь» – вот чего требовала самая что ни на есть простая, деревенская этика. Без всякого Стендаля, без теории любви. Она могла оценить это как бездуховность, скупость. Но прощала. Стыдоба какая. Думал о том, что теперь это уже не поправить. Ни разу не сказал, как она осветила ему жизнь, ни разу они вместе не летели к Луне. Ни разу не рассказывал, какие у неё удивительные глаза и как она запрокидывает голову, что она королева и может его помиловать, а может вообще отвергнуть и казнить.
