— Но Эрнст только сегодня ночью сказал, что я его гость, а не ваш. — Пол тотчас же пожалел о своих словах.
— Не Эрнст решает, кому гостить в этом доме. Он не понимает наших условий — его гости не такие, как мои гости, которые не причиняют всех этих неприятностей и не несут сюда с собой дурных влияний, как Иоахим Лени! — Внезапно она вновь заговорила другим тоном, довольно жалостным: — Простите, я совсем не спала. За всю ночь ни минутки. Сама не знаю, что я говорю, особенно на чужом языке. Извините меня за все, что я сказала. Когда я жила в Париже, по-французски я говорила, как по-немецки, да и английский знала хорошо, хотя и не так хорошо, как Эрнст.
— Вы очень добры. Каково бы ни было желание Эрнста, я согласен, что должен уехать. Я не хотел передавать вам его слова о том, что я его гость, то есть не ваш. Простите меня, пожалуйста.
— Прошу вас об одном одолжении, — сказала она, улыбнувшись, причем на сей раз уже дружелюбно. — Не говорите о нашей беседе Эрнсту. А не то все это валится на мою голову. Я не могу примириться с тем, что мы с ним ссоримся из-за вас. Думаю, вы ему нравитесь, правда нравитесь, правда.
— Тогда я скажу ему, что сам решил уехать. К тому же после всего, что вы наговорили, это чистая правда, но я не скажу, что это как-то связано с вами.
— У меня и в самом деле будут на следующей неделе трое гостей, — с некоторым пафосом сказала она и поднялась с таким усталым видом, точно готова была свалиться от слабости, устав даже сердиться. Потом, к его удивлению, она протянула ему руку.
— Ну, насовсем прощаться мы еще не должны, — сказала она так, словно именно к этому и стремилась, после чего спросила:
— А знаете, как называет вас Якоб, мой муж?
— Нет.
— «Der Engel!» Он называет вас «Der unschuldige Engel-länder»[6], потому что, по его словам, у вас такой невинный вид. «Падший ангел», — смеюсь я ему в ответ. Но теперь я думаю, что пока еще только падающий. Однако, падая, не свалите заодно и моего сына. Он мальчик чистый.
Пол счел, что их разговор продлился достаточно долго для того, чтобы горничная успела убрать оставшуюся после завтрака посуду и привести в порядок постель. Однако гулять у озера ему уже расхотелось. Он возвратился к себе в комнату и написал длинное письмо Саймону Уилмоту.
В тот день Пол в первый раз оказался в Schwimmbad[7] наедине с Иоахимом и Вилли. Эрнст все еще был на службе. Казалось, двое друзей рады возможности пообщаться с ним в отсутствие Эрнста. Они спросили Пола, как ему живется в резиденции Штокманов. Пол ответил, что дом, картины, обстановка и сад очень красивы. Вилли сказал:
— Да, все это очень хорошо, а кормят тебя нормально?
— Конечно.
Они рассмеялись.
— Мы всегда говорим, — сказал Иоахим, — что, если приходишь обедать к Штокманам, все подается на серебряном блюде, но еды на нем очень мало.
— Тебе понравилась Ханни? — спросил Вилли.
— Ханни? Кто это — Ханни?
— Разве ты не слышал, что мамашу Эрнста все зовут Ханни?
Иоахим сказал:
— Два года назад, когда мне было двадцать четыре, мы с Эрнстом очень дружили. Я постоянно ходил к нему домой, он постоянно ходил ко мне. Но вскоре Ханни решила, что я стою между нею и Эрнстом. Она ничего не сказала, но после этого Эрнст перестал приглашать меня к себе. Какое-то время Эрнст еще продолжал бывать в доме моих родителей, но потом вдруг стал отвечать отказом на все мои приглашения. Мы с Эрнстом перестали встречаться дома друг у друга. Потом, наконец, мы стали встречаться только в таких местах, как это, или в Санкт-Паули, а ведь ни его родители, ни мои отнюдь не хотели, чтобы мы туда ездили. Сдается мне, меньше всего они хотели бы, чтобы мы встречались именно там.
— А что ты думаешь об Эрнсте? — спросил Пол.
— По-моему, большая часть того, что мне в Эрнсте не нравится, проистекает от его мамаши, — сказал Иоахим. — Раньше я продолжал с ним видеться, поскольку думал, что он сумеет избавиться от ее влияния. Но теперь я считаю, что пока он живет с матерью и отцом, бесполезно даже пытаться ему помочь. Поэтому я уже не так часто с ним вижусь.
Узнав, как Иоахим и Вилли относятся к Эрнсту, Пол почувствовал себя свободным. Его дружба с ними была отныне отделена от его дружбы с Эрнстом. Он чувствовал, что предает Эрнста. Однако, сказал он себе, происходит это потому, что трудно не предать того, кто безоговорочно требует особого к себе отношения.
Появился Эрнст. Все пожали ему руку. Разыгрывая перед Вилли и Полом преувеличенную благожелательность, Иоахим спросил:
— Ну, Эрнст, как у тебя нынче идут дела?
Эрнст, надувшись спесью, ответил:
— О, довольно неплохо, Иоахим, но мне безусловно не хватает твоего везения.
— То есть? Что значит, тебе не хватает моего везения? По-моему, Эрнст, тебе очень везет.
— Ну, возможно, я лишен того обаяния, которым наделен ты, Иоахим.
— Ах, даже не знаю. По-моему, Эрнст, тебе тоже везет. Ну конечно, тебе тоже везет, Эрнст, очень везет. — Тут он посмотрел вдруг на Пола и открыто рассмеялся. Потом сказал, обращаясь к Вилли: — По-моему, сейчас самое время искупнуться.
— Да-да, идем прямо сейчас, — сказал Вилли.
Пол задержался, полагая, что ему следует остаться с Эрнстом.
— Пол! — позвал Иоахим. — Ты идешь?
Пол колебался. С обидой в голосе Эрнст сказал:
— Я остаюсь здесь. Не думаю, что буду сейчас купаться. Может быть, попозже.
Пол последовал за Иоахимом и Вилли.
Как только они оказались вне пределов Эрнстовой слышимости, Иоахим заговорил:
— Знаешь, все-таки никогда не следует забывать о том, что Эрнст — еврей. Поэтому я считаю его актером. Он все время актерствует, ты же видишь, во всем, что делает и говорит, потому что надеется таким образом вызвать у тебя восхищение.
— Я тоже отчасти еврей — точнее, наполовину.
— Нет, Эрнст, мы тебе не верим! — воскликнул Вилли, беспричинно расхохотавшись. — Я еще никогда не встречал такого английского англичанина, как ты!
— Вообще-то, сдается мне, все немножко евреи, — рассмеялся Иоахим. — В Бразилии у меня есть двоюродная бабушка, тоже еврейка.
— Ах, Иоахим, ты никогда мне об этом не говорил! — воскликнул Вилли, рассмеявшись грубее, чем обычно. Теперь уже смеялись все, очень грубо — все трое, грубее, чем обычно.
— Мне жаль Эрнста, — сказал Пол.
— Тебе жаль Эрнста! — отозвался, взглянув на Пола, Иоахим. — Но почему? Он ведь достаточно умен, чтобы о себе позаботиться.
