— Вы, конечно, можете думать обо мне что хотите: что я нахал, искатель приключений, что я, наконец, вагонный шулер, но я знаю, я уверен, что вы измените обо мне это мнение. Я убежден был, что встречу вас.
— Да, мне очень странно, дико, что вы так со мной говорите: ведь мы не знаем друг друга, и я не вижу никакого смысла и основания для нашего разговора, — отвечаю я почти дерзко.
— Да бросьте, оставьте ваши условности, будьте тем, кто вы на самом деле. Вам мало осталось ехать до Дарницы, а мне много надо вам сказать.
В вагоне полумрак, горят свечи. Я не могу разглядеть лица говорящего со мной, а на бегах я его вовсе не рассмотрела: я видела одни лишь глаза. Слушаю его. Отвечаю… Узнаю, что он морской офицер. На это говорю:
— Не такая большая честь быть морским офицером: они не так уж хорошо проявили себя на войне.
Он засмеялся.
— Да, вы правы, я это чувствую и потому ношу плащ: он закрывает офицерские погоны. — Он снял плащ и повесил его.
Когда до Дарницы осталось не более десяти минут, он сказал:
— Простите меня за дикость моей просьбы: разрешите мне вам писать.
Вот это было для меня совершенно неожиданно и привело меня в ужас. Допустив этот разговор, я уверена была, что на этом кончится наша встреча. И вдруг просьба о переписке. Как? Первому встречному пассажиру сказать, кто я? Ни за что!
— Вы очень оригинальны, — ответила я.
— Очень, очень прошу вас, дайте мне ваш адрес, — тихо, с лаской в голосе проговорил он. — Верьте мне, я не позволю никогда себе ни одним словом, ни одним намеком сделать то, что могло бы вас обидеть, оскорбить.
Я говорю ему адрес и ужасаюсь своих слов. Он записывает и дает мне свой:
— Измаил, П. П. Шмидт, миноносец № 253. Еще одна просьба: возьмите в память нашего знакомства эту коробку с конфетами, — и вытаскивает из чемодана огромную красную коробку — „Сухое варенье. Балабуха“.
„Кто он, этот мой странный спутник?“ — думала я, проснувшись на другой день и увидев на столе эту красную коробку. Вчера, пока я шла к дверям вокзала, он стоял у своего вагона и смотрел мне вслед… Уже в лесу я слышала третий звонок, потом свисток паровоза, потом стук колес уходящего поезда.
Вот так случайно я встретила Шмидта, говорила с ним один лишь раз в жизни, сорок минут, в вагоне, потом в течение четырех месяцев бесконечная переписка… и в результате каземат Очаковской крепости, военно-морской суд и проводы Шмидта на смертную казнь.
Я сначала не знала, отвечать или нет на его открытку и письмо. Я колебалась, знала, что он ждет от меня ответа, молчала. Потом как-то внезапно я написала ему несколько слов и послала. Он писал мне много, вызывал на откровенность. В особенности его обидело одно из моих писем в конце августа, когда я категорически заявила ему, что не вижу смысла в нашей переписке, и спросила, для чего мы, собственно, переписываемся. Как-то в одном письме я сыронизировала, назвав его эгоистом и сказав, что он, по моему мнению, больше всего в мире любит себя.
На это он мне ответил словами, полными обиды: „О, если бы вы знали, как противоречит этому мнению вся моя жизнь; она большей частью уходит даже не для друзей, а для совершенно чужих мне людей, которые приходят ко мне и говорят со мной с гораздо большим доверием, чем вы“. Иногда я получала письма, написанные в пять часов утра, оказывается, Шмидт не спал всю ночь, он работал над темой „Влияние женщин на жизнь и развитие общества“ и по окончании писал мне. Письма приходили буквально каждый день, так что я всегда была в курсе его дел.
„Ну, до свидания, теперь я уже твердо верю, что услышу от тебя хоть слово и что увижу тебя, и мне весело, как мальчику. Удобно ли тебе будет говорить мне „ты“? Я думаю, да, потому что мне писала раз: „хорошо, подумала я, ты мне пишешь такие письма, так я не буду отвечать тебе долго“, значит, в мыслях ты мне уже говорила „ты“. Милая, славная моя Зинаида, как много я думаю о твоих письмах, как вспоминаю их. Я даже помню, где и как лежали на них твои слова, на этих дорогих сгоревших листиках. Ну, давай же, моя подруга милая, твои славные руки, я их крепко жму и целую, думай обо мне, жди меня, не забывай, пиши, приезжай.
Твой любящий тебя всем существом своим Шмидт.
Не пришли ли твои родные в ужас, что ты была в переписке с „государственным преступником“?“».
Пока мы спорили в аудитории, все изменилось на промерзшей улице. Ее окатило ярким светом, сугробы заблистали и задержавшийся с ночи сумрак небесный и тротуарный сгинул в пуп земли.
В Москву! В Москву! Автобус с красной полосой по борту, намылившийся пустобрюхим по Ленинградскому шоссе, заберет приплясывающего на остановке молодого человека и довезет, минуя стоящие в профиль к будничной трассе безымянные районы, до станции «Речной вокзал». Там — в метро, где в одном вагоне с кислыми старухами и утратившими в подземелье дар речи детьми поезд помчит по зеленой ветке до пересечения с кольцевой линией. Далее — вверх по эскалатору, на воздух, на площадь Белорусского вокзала.
Чтобы перебраться с одного плеча Тверской на другое, нужно опуститься под улицу в ее загаженное нутро, где работают меха гармоники или баяна, сыплющего в подземный холод звуки патриотических мелодий. Данный переход всегда вызывает в памяти один и тот же эпизод, прибавляющий яркости зыбкому свету моих рассуждений о случае.
Однажды мы с друзьями решили отправиться в поход на Чусовую. Пока я дожидался прибытия всей компании в Москву, пока, следуя телеграфным распоряжениям, покупал, сдавал и снова приобретал железнодорожные билеты, летняя сессия закончилась, общежитие опустело, и в нем остались только редкие оторвыши, торговавшие на рынке радиодеталями или распространявшие по городу техасскую лотерею. Я каждый день ездил в бассейн «Москва», а потом гулял по центру, прикрыв макушку бейсболкой «Hugo Boss», доставшейся в подарок от брата. Случалось, что я пользовался этим гнусным переходом по два-три раза за день. На площадке, от которой лестница расходилась в разные стороны, стоял книжный лоток с мемуарной литературой: маршал Жуков, бедняга Наполеон, выдающиеся женщины, знаменитый неудачник, чье имя я позабыл… Мне улыбался двухтомный Чаплин, но я решил отложить покупку до возвращения из похода, где могли случиться непредвиденные траты.
Резервные червонцы остались лежать в нагрудном кармане рубашки с монгольскими всадниками, чтобы, дождавшись своего рокового часа, который пробил на самой середине бесновавшейся реки, слететь вместе с ней от порыва ветра с байдарочной кормы и пойти ко дну. Утонувших денег было не жаль, память о них моментально истаяла под действием радостного солнца, слепившего глаза и отражавшегося на веслах, волнах и мокрых глянцеватых бортах. Они как будто превратились в то, чем прежде никогда не были, оставив при этом мокрый след на лицах грустящих под водой рыб.
Случаю, ей-богу, подвластно все, особенно хорошо ему удаются игры с людскими намерениями. Само воспоминание болталось теперь, прикрепленное невидимой паутинкой к служебному фонарю, в ореоле волшебного света, совершенно отдельно от дурно пахнущей стужи подземного перехода.
