Гигантская птица парила над пустотой, именуемой Вселенной, в которой рождались и умирали люди. По их мрачным фигурам время от времени пробегала искра. Короткая вспышка всколыхивала тень и пропадала. Толстой насчитал одиннадцать человеческих фигур.
Птица летела дальше.
Фёдор осторожно перетек с клюва на затылок. Цепко ухватившись за светящиеся перья, он выглянул вперед. Там разминался от долгого неподвижного стояния великан в тунике, чью талию перетягивал пояс, мерцающий гроздьями звёздных изумрудов. К ногам колосса, обутым в крылатые сандалии, жался могучий рыжий пёс с телом, подобным львиному, но человечьей головой. Толстой, заворожённый драгоценным сиянием изумрудов, потянулся к ним, однако, убоявшись грозного стража, одёрнул руку. Пёс же не зарычал, а отчего-то улыбнулся. И в той улыбке содержалась такая жгучая тайна, что Фёдору захотелось соприкоснуться с нею, а не лететь дальше. Он оставил птичий затылок и полетел вниз, проваливаясь сквозь небосвод. Воды Эридан сомкнулись над головой. Плавать граф не умел и начал тонуть. Но тут послышался лязг, и понеслась к утопающему боевая колесница, запряженная огнедышащими скакунами. Чья-то мощная рука, закованная в латы, больно ухватила за волосы и повлекла прочь из воды. Спасённый граф пожелал устроиться подле возницы и предаться покою. Но не тут-то было: места в колеснице хватало лишь для одного. Тогда граф полетел рядом.
Нет ничего странного в том, что человек свободно летает во сне. Странно, когда проплывающая внизу земля до самого горизонта затянута в зеленое сукно, да еще стоит вверх тормашками. Хотя тотчас оказалось, что это не земля тормашками вверх, а он, граф, подвешен за ногу.
Фёдор стал злиться на то, что не получалось освободиться от пут, и за то, что чувствовал, как приливает кровь к голове… За то, что сон постепенно переставал быть сном.
- Отпустите меня! – свирепо прогнусавил граф. – Клянусь честью, лучше будет меня отпустить! И тогда, быть может, я не пристрелю вас как собак, а дам шанс оборониться!
Тишина. Гнетущая тишина кругом. Ничто не напоминает о жизни – все будто умерло, задохнулось. Но вот сумрачная даль породила смутный силуэт в ниспадающей одежде, который взял в руку зажженный фонарь и двинулся к графу. Приблизившись, неясный человек сотворил бессовестную штуку: широко размахнувшись, метнул фонарь в Толстого. На лету фонарь превратился в рдеющую комету. Немыслимо изогнувшись, граф увернулся от напасти. Зелёная земля пошла волнами от разочарованного стона безликого штукаря.
Комета вновь ринулась к Толстому. Тот встретил хвостатую бестию отборной бранью. Комета завертелась волчком и сгинула. Граф заорал от радости, но тут же умолк, увидев метателя комет прямо перед собой. Тот молча смотрел на Фёдора из-под капюшона. А потом, вдоволь наглядевшись, но, так и не издав ни звука, отошел в сторону и пропал.
Из-за горизонта вынырнула алая тень – она мчалась, будто за ней гонится черт. Вблизи тень сама оказалась чертом, вернее, чертёнком – чумазым мальчонкой в яркой, но грязноватой одежонке. Чёрные глаза, выдающийся нос, задорные рожки и кудрявые волосы. Словом, сущий бесёнок или некто, ряженый под такового. Малец взрыл землю перед подвешенным графом и заплясал камаринского. Метнулся, подпрыгнул, рванул путы так, что Фёдору обожгло лодыжку, и верёвки разлетелись. Американец рухнул на зелёное сукно и расшиб спину. Хотел, было, вскочить на ноги, но почувствовал на плечах горячую хватку. Его подняли в воздух и опять перевернули, стали трясти – из загашников Толстого вылетели пара припрятанных тузов, форма для отливки пуль, табакерка-картуз[62] и потрепанная облигация. Затем демонёнок отшвырнул графа, с восторженным воплем вспрыгнул сверху и давай понукать: «Пошла, родимая! Но-о-о! Но-о-о!» Ответная ругань Американца смутила небо.
Золотой росчерк прошил свинцовые облака и, прямиком попав в мелкого беса, отбросил его от графа. Снова зыбью пошло зеленое сукно. Тщившегося подняться Фёдора опрокинуло, и он повторно прочувствовал хребтом твердь. Вдали послышался хрип загнанных лошадей, удары колесных обручей по валунам и чей-то вопль.
А ряженый человечек выплясывал вокруг и, то и дело подскакивая к графу, хохотал в лицо. Затем вдруг завис в воздухе, перевернулся вверх тормашками и схватил за грудки: «Куда смотришь, чужак! Предупреждали же, чтобы не пялился!» Ухватив за бакенбарды, он принялся кружить Толстого. Американец размахнулся и, что было духу, саданул по глумливой рожице. Та умылась кровью, и руки выпустили Толстого – граф удовлётворённо проехался по неспокойному зелёному сукну, будто козырная карта, побившая фоску[63]. Наверху дохнуло лёгким ветерком и зазвенело хрусталём:
- Гроссмейстер, играйте честно! Это сдано не вам!
- Посмотрим, – сказал, отступая, давешний метатель комет, – посмотрим!
Отвратительный мальчишка стал проваливаться в грунт. Тот поглотил поганца, рыгнул сыто и утих. Всё эфемерное, наконец, уходило, и мир вновь обретал опору.
Лёгкий ночной морозец, что прохватил мокрую от пота одежду, быстро привёл Толстого в чувство. Сизый парок от участившегося хриплого дыхания завесил от взора звёзды, с которых граф только что воротился.
- Что, приснился кошмар? – пытливо спросил немногим ранее проснувшийся Максим.
- Кошмар, говоришь? – Толстой усмехнулся. – Да нет, больше похоже на бред безумца. Столько всего привиделось, что впору убояться дома скорби. Только ты не проси рассказывать. Всё равно не смогу передать смысла, хоть я рассказчик и неплохой.
Продолжив путь, компаньоны вскоре увидали во тьме жёлтый огонёк. То светилось окно кордегардии[64] на французской сторожевой заставе. Караульный, по виду обычный армеут[65], спокойно дремал, облокотившись о полосатый шлагбаум, умудряясь при этом не выпускать из рук длинного ружья с примкнутым штыком.
Фёдор подъехал вплотную и, развернув лошадь, вознамерился пнуть часового ногой. Но Максим жестом остановил графа и громко прочистил горло.
- Стой! Кто идёт? – голос француза сорвался на петушиный крик.
- Спиш-ш-шь, опозоренный сын волчицы?! – грозно зашипел на него полковник. – Благодари судьбу, что мы не казаки, а то уже извивался бы на пике, словно таракан на булавке. Ничего, сейчас вызовем из караулки сержанта, он тебе живо объяснит, чем кошмарная явь отличается от сладкого сна на посту.
Часовой съежился и прошептал:
- Не губите, добрые господа, весь день без еды, вот и сморило от слабости…
- Весь день, говоришь? – показательно смягчил тон Максим, а затем, порывшись в седельной сумке, вынул увесистое кольцо свиной колбасы. Раздумчиво, словно, не замечая алчно горящих глаз француза, покачал груз в руке и лениво уронил вниз. До земли колбаса не долетела, и русские тут же услыхали звериное чавканье.
