В небольшую прихожую, тускло освещенную матовым светильником и оклеенную обоями с белыми и алыми розами, заходит Катя. Она вся в черном – курточка, брюки, полусапожки на каблучках-шпильках.
– Удивила ты меня, Катька, – маленькие голубоватые глаза Пироженки глядят на гостью исподлобья. – Вот уж кого-кого, а тебя я ожидала увидеть в последнюю очередь.
– Хочу Алешу с тобой помянуть. Сегодня девять дней.
– Нашла компанию. Я-то тебе зачем?
– Мы с тобой не враги, Пироженка. Между прочим, подругами были. За одной партой сидели. Алеша нас и вовсе породнил.
– Ну, это еще не доказано. Я Завьялову с Алешей не изменяла, – жестко говорит Катя, и лицо ее бледнеет.
– Как хочешь.
– Не верю! Не верю!! Не верю!!!.. – исступленно кричит Пироженка, под конец визжа и багровея. И внезапно успокаивается. – Ладно. Замнем. Лучше объясни, почему муженек тебя не прихлопнул? Алешенька в землице сырой, а ты гуляешь, веселишься. Как только тебе удается выходить сухой из воды?
– Завьялов не может без меня жить. Мне тридцать, а ему пятьдесят три. У него сын – мой ровесник.
Они проходят в зелено-коричневую кухоньку, такую опрятную, словно хозяйка ждала гостей и тщательно готовилась к их приходу. Катя достает из пакета темную, длинную с золотистой фольгой на горлышке бутылку бордо. Зардевшись от натуги, Пироженка вытаскивает штопором пробку, наливает темно-красное вино в два высоких бокала.
Катя поднимает бокал.
– Вот и нет нашего Алешки, – плачет Пироженка. – Моего и твоего… – И, всхлипнув, укоряет: – Что ж ты, подруга, слезинки не прольешь?
– Я не умею плакать, Пироженка. Так уж устроена… Вот собрались мы с тобой – две тридцатилетние бабы, у которых не удалась судьба, и прощаемся с Алешей, со своими глупыми девчачьими мечтами. Это поминки по нашим надеждам, подружка…
Королек
Сегодня я отправился в гости к Алеше, точнее, к его неприкаянной тени – если призраки умерших и впрямь бродят по оставленному ими жилищу.
Так вот, если это действительно так, то призрак Алеши еще обитает на третьем этаже пятиэтажной «брежневки». В одной из комнат двухкомнатной квартирки, внутрь которой меня наверняка не пустят. Потому что – незадолго до смерти – Алеша свою комнатенку продал.
Около восьми вечера подхожу к Алешиному дому. Вечер бледно-синий и серый. Как бы день, но чуть более темный, грустный и тихий. Небо мутное, дымчатое, с оттенком синевы. Снег по краям дорожки напоминает залежалый дырчатый сыр, только не желтый, а серовато-белый.
Подъезд обдает меня теплом и запахами человеческого жилья.
Поднимаюсь по щербатым ступеням, нажимаю кнопку дверного звонка.
Отворяет парень, такой длинный, что его глаза светятся из-под потолка. На нем коротковатая тельняшка, обнажающая пупок, и спортивные штаны. И в моей черепушке внезапно пролетает несуразная мысль, что такому верзиле не следует жить в квартирке со стандартно низеньким потолком и крошечной кухонькой. Непорядок это.
– Вы к кому? – чугунным армейским голосом спрашивает парень.
И возникает ощущение, что если – не дай бог! – ему не понравится мой ответ, немедля начнет отхаживать меня здоровенными ножищами, обутыми в клетчатые шлепанцы.
Как можно корректнее объясняю причину своего появления.
– Не понял, – удивляется парень, – мы тут причем? Этот пацан комнату продал и свалил. Какие к нам вопросы?
– А мебель он вам оставил?
– На кой нам его барахло? – парень брезгливо кривит губы. – Мы сразу условие поставили: комната должна быть абсолютно пустой. И точка. Он это условие четко выполнил. Даже пол помыл. Так что все прошло как по маслу: караул сдал – караул принял. Я ему предложил: «Давай дерябнем. Вроде как событие. У меня теперь комната, у тебя – бабки». Он отказался. Интеллигент.
– Он ушел с чемоданом?
– При нем вроде сумка была. Черная. Такая – через плечо. Отдал ключи, пожелал, чтобы в этой комнате у нас всегда было счастье и бабло. И смылся. Больше мы его не видали.
– Какого числа это было?
– Погоди-ка… Соня! – кричит парень в глубину квартиры.
За его спиной неслышно и неторопливо возникает беременная женщина, чуть рябая и круглолицая. Ростом она почти с меня. Парень, наверное, зовет ее маленькая.
– Двадцать третьего, – немного поразмыслив, говорит она. – Помнишь, – обращается она к мужу, – ты еще сказал, что если сложить двойку и тройку, получится пятерка. Так вроде бы легче запоминается.
– А, точно, – улыбается он. На мгновение чугун в его голосе сменяется чем-то более мягким и даже человечным. – Мы ведь раньше комнату в такой же двушке снимали. Это наше первое собственное жилье… Понимаешь? Мы здесь хозяева! Даже не верится.
В его словах звучит такая гордость, словно он принимает меня в личном коттедже.
Мне хотелось бы хоть на минутку заглянуть в прежнюю комнату Алеши – но что это даст? Увижу чужие вещи, почувствую чужую ауру. Здесь ничего не осталось от Алеши. Только его призрак, который беспокойно мотается по комнате, коридору и кухне. И то вряд ли. Зачем призраку постылое жилище, в котором он – в облике человека – не был счастлив?
Вытаскиваюсь на улицу, где уже вовсю властвует вечер, медленно бреду к троллейбусу. И тихонько размышляю в такт постукиванию трости.
Если откровенно, меня никогда не интересовала личная жизнь Алеши. Я почему-то представлял его «ранним человеколюбцем», светлым отроком из «Братьев Карамазовых». Похоже, здорово ошибался. Боюсь, чем глубже буду погружаться в его жизнь, тем сильнее стану в нем разочаровываться.
Ну и что? Я к этому готов.
В молодости я отчаянно огорчался, когда кто-нибудь оказывался… ну не таким совершенным, каким его по глупости представлял. Теперь отношусь к чужим слабостям со всепрощающей усмешкой.
Что это: цинизм или пресловутая мудрость? Поди разбери…
Мои глубокие мысли прерывает трезвон мобилы.
– Насчет звонков твоего усопшего друга-приятеля, – басит Акулыч, и я различаю в его голосе нотку неприязни. Похоже, он ревнует меня к Алеше. – Списочек я тебе отправляю. Ентой… голубиной почтой. Диктуй свой е-мейл, охламон…
Вечером, лежа в постели рядом с Анной, никак не могу уснуть. Думаю, как заведенный, об Алеше, о котором за последнее время кое-чего разузнал. Например, с удивлением обнаружил, что он сирота. Отец вообще неизвестен, мать поднимала сыночка одна, как могла. Едва Алеше стукнуло одиннадцать, она умерла от рака легких, и паренька приютила двоюродная бабка.
А когда пацану исполнилось девятнадцать – он учился на втором курсе журфака – старушка отдала Богу душу. После чего родственнички выдавили его с бабкиной жилплощади, и он переселился в общагу. Потом скопил кое-какие деньжата и купил комнатенку в двухкомнатной квартире.
