Садыка, разомлевшая, обливающаяся потом, вынуждена была отставить пиалу и поспешить за уходящим Масудом.
– Да благословит и возвысит Аллах всякого, кто решится войти в эти стены и найти здесь счастье своей жизни! – только и смог произнести Масуд, закрывая за собой калитку в дувале, окрашенную ярко-зеленой краской.
Юноша возвращался домой. И почувствовал, что делает это с удовольствием – здесь ему не лгали, здесь его не оценивали по богатству одеяния или по чувственным достоинствам. Здесь он мог быть самим собой.
«Воистину, я должен найти ту, с которой смогу быть самим собой! И пусть эта встреча состоится не завтра, пусть до нее, быть может, еще десятки лет. Однако я должен оставаться самим собой, а не толстым кошелем, не неутомимым жеребцом или сладкоголосым болтуном…»
Масуд вошел в свою комнату, сбросил тяжелый кафтан и собрался умываться. И тут ему в голову пришла еще одна мысль, удивительно простая и, возможно, несбыточная.
– Пусть она, та, которую я изберу, также остается самой собой: пылкой и страстной потому, что этот огонь зажег я, мудрой и спокойной потому, что рядом со мной ей не о чем беспокоиться, терпеливой и веселой оттого, что мои шутки ей смешны, а мои глупости ее забавляют… Пусть же она будет столь же свободна со мной, сколь и я буду свободен рядом с ней!
Свиток одиннадцатый
Воистину, нет прочнее тех клятв, что дает человек себе самому. Ибо соврать, что держишь слово, ты можешь кому-то постороннему, а себе самому не соврешь… Вот поэтому, верный своей клятве, Масуд выставил со двора всех свах, а Садыке, самой назойливой, пригрозил зинданом, если она хоть одной из своих тучных ног ступит на улицу, что ведет к его, Масуда, дому.
Свахи, то ли напуганные угрозами, то ли понявшие, что здесь им поживиться не удастся, как не удастся всучить гнилой персик человеку, который выращивает их всю свою жизнь, не без ропота, но ретировались. К удивлению почтенного Рахима, без единого слова исчезла из города и Садыка. Должно быть, не один Масуд успел ей пригрозить достойной карой.
Итак, стихли голоса болтливых нянюшек и кумушек, умолкли и матушки, сетовавшие на то, что богатеи зазнались, что сыну купца вовсе не пристало выбирать себе жену по собственному разумению и что это против всех правил… Но Рахим смеялся в ответ на рассказы доброжелателей, а Масуд и вовсе призвал стражников и выставил одного из таких сплетников из лавки. Глупца, конечно, не упекли в зиндан, однако болтать невесть что и пересказывать чужие причитания отучили. Если не навсегда, ибо сие не в силах и самого Аллаха всемилостивого, то хотя бы на время.
Масуду надоели сплетни вокруг его имени, и он решил, что пора сделать во славу купеческого дома ибн Салахов нечто более существенное, чем открытие новой лавки. Попросту говоря, Масуд решил отправиться в далекое странствие к самым восходным пределам мира. Пусть сначала это будет уже знакомый Лазуритовый путь…
Рахим, следует отдать ему должное, сына не отговаривал. Более того, он даже стал планировать маршрут, чтобы юноша смог не терять времени на ожидание каравана или того дня, когда с горных троп сойдут снега, а горные реки вернутся вновь в свои каменные ложа.
Опечалилась Зухра, теперь уже не только нянька Масуда, но и вторая и, во славу Аллаха всесильного, любимая жена Рахима. Она, как всякая нормальная женщина, очень не любила, когда муж надолго покидал дом, и просто ненавидела те дни, когда оба, и муж, и, пусть неродной, но любимый сыночек отправлялись в путь. О, конечно, она понимала, что когда-нибудь Масуду придется обзавестись собственным домом, самому стать хозяином, покинув при этом их с Рахимом. Понимала, но разумом. Сейчас же были задеты самые глубокие ее чувства. И потому Зухра плакала.
Ее слезы не могли не расстраивать Рахима, больно ранили они и Масуда. Но чем больше слез проливала «матушка», тем крепче становилось его решение. Он должен, нет, он просто обязан…
Хотя немного непонятно было, что именно должен и кому обязан. Ибо слава их купеческого дома давно уже добралась до тех самых восходных пределов. Да и пределы эти были вполне достижимы, пусть и немало времени следовало затратить путнику, чтобы своими ногами взойти на тот утес, за которым распахивался во всю ширь бесконечный Восходный океан, и своими глазами рассмотреть, как из этого океана поднимается огромное светило.
К чести Масуда, он был согласен, что в таком странствии никакого подвига нет. Более того, он признавал, что делает это более для себя, чем для славы купеческого дома.
– Однако, добрая моя матушка, я чувствую, что не могу этого не делать. Чувствую, что где-то там, на Лазуритовом пути или, быть может, на Караванной Тропе Шелка, ждет меня моя судьба.
– Девушка? На Караванной Тропе Шелка?!
– Ну при чем тут девушка, прекраснейшая?! Судьба… Не знаю, как тебе это объяснить. Быть может, то будет старуха-предсказательница или камнепад, который заставит караван пойти новой тропой… Или… Нет, не могу тебе этого объяснить.
Зухра лишь молча покачала головой. И тогда в эти бесконечные пустые беседы вмешался Рахим – воистину, он был любящим и здравомыслящим отцом и при этом чутким мужем.
– Любимая жена моя, любимый мой сын! Здесь не о чем говорить, нет нужды кому-то что-то объяснять. Ибо Масуд исполняет мою волю. Он должен с караваном вновь пройти короткую дорогу к Афрасиабу, а потом вместе с товарами пересечь всю страну Сер от заката на восход. Там, у самой кромки океана, нанять корабль и добраться до далекой страны со странным названием Сакасима. Туда, насколько мне это ведомо, никто не добирался, поэтому цели более достойной, сын, тебе и не сыскать.
– Но, муж мой, зачем же нашему мальчику куда-то ехать? Разве здесь мало дел твоему усердному сыну?
– Усердному сыну, быть может, и достаточно дел. Но вот славу можно найти вовсе не на нашем базаре.
– Благодарю тебя, отец!
– Нет, рано меня благодарить. Более того, я велю тебе обязательно посетить страну Ал-Лат. Ибо там, как ты знаешь, есть у нас небольшое владение. Однако слава нашего дома там, к сожалению, уже много лет как померкла, что весьма и весьма прискорбно. А потому тебе, сын, следует воскресить имя нашего достойного рода. И вот когда ты увидишь, что купцы ибн Салахи вновь почитаемы всеми от мала до велика, сможешь вернуться сюда… Ко мне и к печальной матушке.
– Повинуюсь, добрый мой отец! Поверь, я приложу все силы, дабы слава нашего имени вновь дошла до твоих ушей.
Рахим кивнул. Затем кивнул второй раз, а потом в третий.
– Помни, сын. Слава нашего дома и тебя, живого, слава. Пусть не справишься ты с дальней дорогой, пусть захочешь осесть в нашем древнем заброшенном доме – все это вполне объяснимо. Помни, мальчик, хотя, думаю, тебе можно этого не напоминать: только живой человек может что-то сделать, слава о героической смерти умирает куда быстрее. А потому береги свою жизнь, сын, во имя нас.
– Воистину, так и будет, мудрый мой отец. И тебе, матушка, я обещаю: ты ни дня не пожалеешь о том, что обрадовалась, узнав о моих сборах в дорогу…
