Книга Сожители. Опыт кокетливого детектива - Константин Кропоткин

Уверен, что у каждого в жизни – свой жанр. Он как обувь, которая тоже у каждого своя. Марк носит обувь вызывающе-ярких пород и гогочет над убогими иностранными ситкомами. Кирыча увлекает обстоятельная документалистика, а ноги его втиснуты в туфли классически офисные. Манечка, новоиспеченная подруга, проживает однозначно в мюзикле – и сама поет в самое неподходящее время, и о Бродвее грезит, да и гулять предпочитает в виде сценично эксцентричном – то на копытцах с красными бархатными бантами, то в сапогах-башнях.

Какой жанр прописан Масе, я понял не сразу, а вот ножками ее залюбовался, едва открыв дверь.

– Вы меня узнаете? – стоя в подъезде, сказала белокурая красавица, пока я разглядывал ее сапожки из бежевой замши-сеточки.

– Как же вас не узнать?! – воскликнул я, вспоминая не без удовольствия, как сидел рядом с ней в прохладном богатстве ее машины, как боязливо косился на невозможную, немыслимую прелесть этой эксклюзивной снегурочки, – Вы проходите, – сказал я, а закрывая дверь, добавил, – Только Марка дома нет, он ушел.

– Жа-алко как, – протянула она, легонько дрогнув, – А я ему звоню-звоню, а он все не отвечает и не отвечает. А мне так надо. Важно так.

– Подождите, если хотите, придет же он когда-нибудь, – ответил я на желание, довольно отчетливо прописавшееся на точеном личике.

Параллельно я подумал, что в гостиной у нас распялена сушилка, а на сушилке висит белье, включая нижнее.

– Мне сюда? – она указала в сторону кухни.

– Да, конечно, – сказал я, радуясь, что как раз на кухне-то у нас все в порядке. Блестит кухонка новеньким металлом, переливается, отмытая трудолюбивым Кирычем до блеска, и все там стоит на своих местах.

Кирыча, к слову, дома не было, и как скоро он вернется, мне было неведомо – с того времени, как у нас началась Холодная война, он перестал оповещать меня о своих перемещениях. Марк изо всех сил оповещал, а Кирыч просто уходил, не производя лишнего шума.

Не было в доме никого. Даже пса увели. Если уж и есть толк от приезда Марка, то проблема прогулок с собакой решилась сама собой. У Марка вся жизнь – прогулка.

– Вам налить чаю? Я как раз заварил. Или, может, кофе?

– Не знаю…, – усевшись в своем светлом платье на одну из табуреток, она выглядела чуждой в кухонном блеске.

– А воды? Не из-под крана, конечно, – поспешил добавить я, – Из бутылки. Мы тут целый ящик минеральной воды купили.

– Бутылки, – сказала Мася.

И слезы брызнули у нее из глаз. Большие яркие слезы. Иные красавицы даже плакать умеют так, что рот открываешь от изумления.

Итак, у нас в квартире номер два в доме на улице Разуваевской была Холодная война. И, поскольку она была Холодная, кроме адреса рассказывать о ней ровным счетом нечего – противоборствующие стороны не воевали друг с другом в обычном бряцающем смысле, а старательно друг друга обходили. Я на разговоры не нарывался. Кирыч, верный себе, бесед не провоцировал. А Марк, держа нейтралитет, делал вид, что ничего не случилось. Отсутствовать, правда, стал подольше. Впрочем, не исключаю, что это мне, тщательно подсчитывающему каждую минуту вражды, только казалось, что тянется марусино отсутствие бесконечно.

А тут еще и нежданная гостья заплакала.

Ее глаза, увлажнившись, набрали в глубине. Они мерцали драгоценными камнями, и было в этом что-то не совсем человеческое, ведь если человек выжимает из себя влагу, то он должен бы тускнеть и жухнуть, у него должен бы набухать краснотой нос, а по щекам – бежать лихорадочные красные пятна. Но Мася, без стеснения рыдавшая на чужой кухне, была невыразимо хороша даже в слезах.

Она была хороша даже в самой малой своей малости. Ее длинные белые волосы не висели унылыми прядями, как в минуты уныния бывает у простых смертных. Нет, они тянулись непроницаемой завесой, и только изредка подрагивали в ответ на глубокие вздохи.

Растерявшись, я не знал что делать. Я никогда не знаю, что делать, когда плачут – любое действие представляется глупостью. Еще меньше я знал, как утешать волшебных красоток, сошедших с глянцевого плаката, любым своим действием напоминающих свою отдельность от этого вздорного мира, и, странным образом, вызывающих чувство, что у них – «там» – все разруливается само собой, не нужно бежать за водой, или судорожно искать платок, или лезть с успокоительными объятиями.

Такие особы всегда имеют кого-то, кому они могут выплакать свое горе, да, и знают ли они, что такое настоящее горе?

Знают?

– Возьмите же себя в руки, – произнес я деревянным голосом.

– Ты не понимаешь, – проговорила красавица, – Ты ничего не понимаешь….

– Вы мне объясните хотя бы, что понимать-то надо, – сказал я, сделав еще одну бесконечно длинную, вежливую паузу.

– Он разве мусорщик? – она наконец-то подняла на меня глаза, – Нет, он же не мусорщик, да?

– Кто? – заморгал я, ослепленный не то драгоценных глаз красотой, не то нелепостью вопроса.

– Нет, – сама ответила она, – Он не мусорщик.

– А кто?

– Он – богач.

– Хорошая профессия. Наверное, – неуверенно сказал я, не имея ни малейшего представления ни о чем говорю, ни о ком.

– А сам по помойкам роется, – и снова по белоснежным щекам потянулись слезы. Говорить они Масе не мешали, да и у меня – наверное, по редакторской привычке – хватило умения, отсеяв второстепенные «охи-ахи», вычленить главное, узнать причину слез этой блистательной идиотки.

Такая была история.

Поехали Мася и ее богатый муж в город из своего загорода по каким-то делам. У него была деловая встреча, а Мася должна была стать украшением стола. «Как жареная газель», мелькнула в моей голове смешная мысль, но тут же была спешно отправлена подальше, – не до смеха ведь, когда воют волшебные женщины. На полпути мужу Маси что-то потребовалось в магазине (название я разобрать не смог, слово было иностранное). Вышли, а у входа в магазин, в мусорной корзине – сверху – лежала пустая пивная бутылка. И вот, не боясь измарать дорогой костюм за много тысяч денег, взял Масин супруг эту бутылочку, да и поглубже в мусорную корзину зарылся в надежде на другую стеклотару, подлежащую сдаче.

– А я стою там, и не знаю, что делать, не знаю. Меня поразил будто ясный гром! – с завываниями рассказывала она. И капля за каплей – каждая скульптурной лепки – сбегали по белому лицу красавицы.