Над ней комедия не раз смеялась встарь…
Девятнадцатый век, автор неизвестен
Лучше всего думается в ванной…
…когда стоишь под душем.
И если моешь посуду – сколько раз убеждался.
У других, возможно, иначе, у меня оно так.
Но какая порядочная муза явится в ванную комнату, чтобы вдохновить намыленного мужчину?
Какая уважающая себя муза захочет иметь дело с мытьем грязных тарелок?
Не взмывает с Парнаса Мельпомена, облетает стороной Талия в светлых одеяниях, не проявляется покровительница наук и искусств, персонально ко мне приставленная, крыльями опахнув на подлете.
Музы, молю – из толпы многогрешного рода людского
Вечно влеките к священному свету скиталицу-душу!
Пусть тяжелит её мед ваших сот, укрепляющий разум…
Умоляй, не умоляй – не увлекут за собой.
Медом своим не утяжелят.
Что же нам остается? Чем пробавляемся?..
Садится на окно, у меня над головой, та самая ворона, которой я любопытен.
Вышагивает по выпуклому его пластику, выказывая себя, постукивает клювом для острастки, будто желает разбить окно и пробраться внутрь, к компьютеру, накаркивает с расстояния характеры, диалоги с конфликтами – с нее спрос.
Является без вызова Моти-водопроводчик в заляпанной спецовке, большой и медлительный, хмурый и улыбчивый. Усаживается за мой стол, перебирает текст, разобрав на слова, перекраивает без жалости абзацы, прочищая заторы, собирает заново к изумлению автора. И неплохо получается, ей-Богу, неплохо.
Я не сетую.
Годится ворона, лишь бы почаще накаркивала.
Годится и Моти-водопроводчик.
Такое у меня понятие.
– Вам хорошо, – огорчается сведущий человек. – Вы, теперешние, мало что знаете. А я придумаю – было у того, было у этого… Какое уж тут сочинительство!
– Не слушай его, – уговаривает Гоша, мой герой, запрятавшись в глубинах книги. – Что выдумал, то твое… Остаться бы с этим занятием до конца дней. Перекатывать слово – леденцом во рту, к созвучию гласных-согласных, худо ли?..
Читатель поинтересуется:
– Ваш Гоша – графоман?
– Не думаю.
– Его ворона накаркала?
На провокационные вопросы не отвечаю.
Бурчу под нос. Сам себя убеждаю:
– Ну и пусть, ну и ворона… Поэту нужна трагедия для вдохновения. Но их же много, поэтов, где взять столько трагедий? На всех не напасешься. На прозаиков не напасешься тоже.
Доказываю невесть кому:
– Нынешняя трагедия не приходит на котурнах. Нынешняя является в шлепанцах, шаркая по полу, – не всякому распознать...
Завершаю не без умысла:
– И у нас, у прозаиков, бывают откровения – поэту не по плечу. Сорвать лист с дерева, растереть пальцами, ощутить его кожистость, вдохнуть терпкую горечь…
А на улице Гиллеля подошла ко мне женщина с расширенными зрачками и беспокойным взглядом, который не уловить.
– Купите мои стихи. За пять шекелей.
– Непременно.
Заплатил пять шекелей, получил тетрадный лист в голубую линейку, оборванный по краю, на листе – десять строк, написанных нестойким почерком, словно водили по бумаге куриной лапкой. Разобрать было не просто, и вот это стихотворение в вольном пересказе:
Пришло лето.
Лето явилось в Бейт ѓа-Керем.
Цветы с гор
и утренняя прохлада –
всё это мне,
ко мне в Бейт ѓа-Керем.
Ставить вопросительные знаки не трудно…
…еще проще – знаки восклицательные, но точка, неприметная точка на жизненном пути не каждому под силу.
Вырос мальчик в московской семье.
Надумал посетить синагогу.
Ходил вверх-вниз по переулку, поглядывал искоса на лестницу, что вела в здание, ступить на нее не решался.
В другой раз то же самое.
В третий.
Но однажды, на подходе к синагоге, углядел на тротуаре шапку, будто для него приготовленную. Надел на непокрытую голову и вошел внутрь…
Он не был еще раввином, когда мы встретились в Израиле, но он им стал.
Меня обучал премудростям.
Пришел к нему и сказал:
– Сегодня у меня на бумаге родился человек. Его не было вчера, не было никогда, но вот он есть со своим характером и судьбой, как открылось убежище, за которым этот человек ожидал своего часа.
Какая муза подсказала – распахнуть дверь в то убежище? Какая нашептала фамилию затворника, его воинское звание?..
Он внимательно слушал, тот, который не был еще раввином, а я сообщал подробности, изложенные на бумаге.
Фамилия у человека оказалась замечательная.
Потряскин.
Воинское звание – соответственное.
Лейтенант Потряскин, который учился в бронетанковой академии и квартировал за занавеской у волоокой безобразницы Груни, нимфы местного значения.
На своих харчах да на ее покладистости.
По вечерам дом подрагивал от танковых усилий, и дальнобойный Потряскин ревел на всю округу:
– Груня! Не сбивай мне наводку, Груня! Броня крепка и танки наши быстры, Груня! И наши люди мужеством полны!..
Его убили в сорок втором году, и строчки проявились на бумаге, соответствуя этой потере:
все войны делятся на справедливые и несправедливые;
справедливые – когда ты убиваешь,
несправедливые – когда тебя.
Для Потряскина это была справедливая война, на которой его несправедливо убили.
– Ништо, – сказал. – Я им просто так не поддамся. Я их с собой прихвачу, на тот свет, этих сраных Гудерианов!
И полез на прощание из галифе.
Пять минут с Груней, как пять жадных затяжек.
Так жил и так умирал бронебойный лейтенант Потряскин, которого не сломить никому…
Он с интересом посмотрел на меня, тот, который не был еще раввином, а я продолжил:
– Не создан ли он, лейтенант Потряскин, в один из дней нескончаемого творения, и ожидал моего появления, чтобы шагнуть через порог? Нет ли вокруг нас потайных дверей на подходе к удивительному, которые отомкнутся со временем? С иными ощущениями, иными ароматами? Не в каждом ли из нас эти двери, за которыми томятся неопробованные чувства?
