– А, вы уже вернулись.
– Я вернулась одна.
– А где же папа?
– Он остался на работе.
– Он пошел в консульство?
– Папа остался в трубе. Да, он просил тебе об этом сказать.
– Что?
Мама выскочила из дома, села в машину и приказала мне ехать с ней, чтобы я показала трубу, в которой остался папа.
– Ну, наконец! – простонал заждавшийся нас папа-ассенизатор.
Маме не удалось вытащить его в одиночку, и она позвала на помощь соседей, один из которых догадался прихватить веревку. Он бросил ее в мисо. И несколько силачей вытащили моего отца из люка. Чтобы поглазеть на бельгийца, который, на манер древней богини, возник из воды, собралась целая толпа зевак. И было на что посмотреть: наподобие снежного человека перед ними появился грязный человек. Да и запах был, сами понимаете, не из лучших.
Видя всеобщее изумление, я поняла, что мой родитель попал в канализационную трубу не нарочно, а нечаянно. Не скрою, что испытала при этом некоторое разочарование: я уже вполне свыклась с мыслью, что член нашей семьи работает в сточных водах, и вот теперь придется заново разгадывать, что означает слово «консул».
После этого все решили: до окончания потопа – никаких пешеходных прогулок!
Самое лучшее занятие, когда идет дождь, – это плавать. Победить воду может только вода.
Вся моя жизнь проходила теперь на Маленьком Зеленом Озере. Меня ежедневно провожала туда Нисио-сан – она пряталась под зонтиком, чтобы не вымокнуть до нитки. А я в этой войне с дождем перешла на сторону противника и уходила из дома в купальнике, чтобы вымокнуть еще до того, как окунусь в озеро. «Быть все время мокрой!» – таков был мой девиз.
Я плавала в озере с утра до вечера. И просто блаженствовала, когда начинался ливень: я вытягивалась на поверхности воды, чтобы сполна насладиться секущим меня божественным душем. Весь мир обрушивался на мое тело. Я открывала рот, чтобы не упустить ни капли из этого водопада. Вселенная щедро одаривала меня своей влагой, и я жаждала испить ее до последнего глотка.
Подо мной – вода, надо мной – вода, во мне – вода, вода – это я. Неспроста мое имя по-японски означает дождь. По его образу и подобию я чувствовала себя драгоценной и грозной, безобидной и смертельно опасной, тихо-задумчивой и шумной, радостной и вредоносной, нежной и гибельной, слабой и сильной, чистой и неотразимой, терпеливой и коварной, музыкальной и оглушительной, но самое главное – я чувствовала себя непобедимой.
Люди могли сколько угодно прятаться от меня под крышами или зонтиками. Рано или поздно я все равно до них добиралась. Можно было отгораживаться или прятаться от меня за стенами – я просачивалась куда угодно. Даже в пустыне никто не был гарантирован от встречи со мной, а быть может, там даже мечтали обо мне.
На сороковой день потопа люди не выдержали и начали проклинать меня – мне было на это наплевать.
Благодаря своему потопному и антипотопному опыту я открыла, что дождить – верх наслаждения. И некоторые человеческие особи заметили, что лучше не оказывать мне сопротивления, а полностью отдаться мне. А еще лучше – стать мною, то есть дождем, и с чувственным восторгом извергаться на землю моросящей капелью или секучим ливнем и хлестать, хлестать природу и лица, оживлять пересохшие источники и переполнять реки, портить свадьбы и оплакивать похороны, со всей силой обрушиваться на землю – небесным даром или проклятием.
В моем дождливом японском детстве мне жилось так же раздольно, как рыбе в воде.
С утра до вечера я самозабвенно сливалась со своей родной стихией, пока заждавшаяся Нисио-сан не звала меня из воды:
– Выходи из озера! А то растаешь!
Слишком поздно. Я уже давно растаяла.
Август. «Душно», – жаловалась Нисио-сан. Жара действительно стояла как в бане. И погода менялась каждую минуту. То пекло, то ливень. То изнурительные испарения, то снова потоп. И только такая амфибия, как я, наслаждалась жизнью. Только мне было хорошо.
Для папы петь во время такой жары было настоящей мукой. Когда его театр давал представления под открытым небом, он мечтал, чтобы пошел дождь и прервал спектакль. Я тоже об этом мечтала: не только потому, что театр Но наводил на меня скуку – я, как празднику, радовалась ливню. А раскаты грома в горах казались мне самой чудесной музыкой.
В ту пору мне нравилось сочинять всякие небылицы и рассказывать их сестре.
– А у меня есть осел, – хвасталась я.
Почему именно осел? За секунду до этого я еще сама не знала, что сейчас придумаю.
– Настоящий живой осел, – продолжала я отчаянно врать.
– Что ты сочиняешь? – недоверчиво говорила Жюльетта.
– Да, осел. Он живет на лужайке. Я каждый день вижу его по дороге на Маленькое Зеленое Озеро.
– Да нет там никакой лужайки.
– Нет, есть, это тайная лужайка, ее не все знают.
– И какой же он, твой осел?
– Серый, с длинными ушами. Его зовут Канику, – сочиняла я.
– Откуда ты знаешь, как его зовут?
– Это я назвала его так.
– Ты не имеешь на это права. Это же не твой осел.
– Нет, мой.
– С чего ты взяла, что он твой?
– Он мне сам об этом сказал.
Моя сестра весело хохочет:
– Лгунишка! Ослы не умеют разговаривать.
Черт! Как я могла об этом забыть! Но я все равно продолжаю настаивать:
– Это волшебный осел, и он умеет разговаривать.
– Не верю.
– Тем хуже для тебя, – говорю я с достоинством.
А про себя думаю: «В следующий раз буду помнить, что животные не разговаривают».
Затем я решаю удивить сестру еще одним сенсационным заявлением:
– А у меня есть таракан.
Вопреки моим ожиданиям эта новость не производит на нее никакого впечатления.
Тогда, чтобы ошеломить ее, я решаю сказать правду:
– Я умею читать.
– Ну да.
– Это правда.
– Ну да, да.
Что ж, правда тоже никого не интересует. Но я не отчаиваюсь и продолжаю свой тест на доверие к самой себе:
– А мне уже три года.
– Почему ты все время врешь?
– Я не вру. Мне три года.
– Исполнится через десять дней!
– Да, мне почти три года.
– Почти не считается. Видишь, ты то и дело врешь.
Придется смириться с этой очевидной истиной: я не вызываю доверия. Ну и пусть. Мне все равно, верят мне или нет. Все равно буду сочинять – для собственного удовольствия.
