Хотя Джеральдин всегда была ходячим анахронизмом, в шестидесятые она являлась владелицей таких странных вещей, как вечерние перчатки, расшитые блестками сумочки и большие корсеты на косточках. Просто с годами эта ее особенность проявилась в полной мере.
А сейчас Джеральдин поправила пальцами свои химические кудри, приподняла безжалостно выщипанные брови еще на миллиметр, сложила губы бантиком и задумалась: а не мог ли банк, например… Или, если не банк, то родители Наоми. Ее мать. В крайнем случае отец…
— О нет, сомневаюсь. Если верно то, что мы о них знаем, — вряд ли. Эти двое даже не скажут ей, который час. И вообще я не имела в виду финансовую беспомощность, — объяснила Кейт, — хотя действительно у нее нет ни гроша. Скорее, здесь важна инициативность, мотивация. Можно даже сказать, умение выживать.
— Смекалка, — перевела Молли Слак.
— Именно.
— Понятно.
— Потому что, знаете, сама она ничего не умеет делать. Ничего. Она может быть лишь украшением. — Из любопытства Кейт постучала ложечкой по краю чашки. — Я вот думала, не позвонить ли мне Алану. Может, попробовать уговорить его приехать к нам, взять Наоми на руки и отвезти ее домой…
— Но он бы уже давным-давно приехал сам! Если он вообще хотел приехать за ней. Ведь он знает, где она?
— Нет, но ему не пришлось бы долго искать. Где она еще может быть, как не у тебя, у меня или у Элли?
— Я бы на твоем месте подумала, прежде чем ввязываться в это дело.
— Я бы тоже, — раздраженно ответила ей Кейт. — Если бы мне дали такую возможность, я бы обязательно подумала. Но этой возможности у меня не было! Я снова оказалась простофилей, который за всех отдувается.
— Слушай, ну я ведь тоже предложила помочь, помнишь? — С поразительной бессовестностью Джеральдин сказала правду, чистую правду, которая тем не менее была наглой ложью. — Всего минуту назад. Да, я же так прямо и сказала, пусть приезжает, ради бога. Если это поможет, так я сказала.
— Верно, — подтвердила любящая правду миссис Слак. — Она предлагала.
— Да, ты предлагала, — угрюмо согласилась Кейт. Она опустила голову и уставилась на свои бедра, упакованные в джинсы. — Но… — «Но, — думала она сердито, — это были только слова».
В наступившей затем враждебной тишине они услышали скрежет ключа в скважине, клацанье замка, стук входной двери, дерзкие шаги, поскрипывание кожаных подошв на недавно отполированном паркете.
— Что это? — насмешливо спросил Доминик, увидев их. — Женское собрание. Мама, все в порядке, я не сбежал с уроков. Старого Уотмофа свалил грипп. Два французских отменили. Нас распустили. Привет, Кейт. Как дела? Не досаждают всякие мелкие неприятности?
— Мелкие не досаждают, — сухо проинформировала его Кейт, подавляя свою неприязнь. — В отличие от крупных.
Почему же он был ей так неприятен? Конечно, она знала почему. Он был здоровым, хорошо сложенным юношей, излишне самоуверенным, неприлично красивым, бахвалом и насмешником. Он носил школьную форму с демонстративной язвительностью: не столько он выглядел в ней глупо, сколько она — на нем. Расстегнутые верхние пуговицы рубашки и сбившийся набок галстук придавали ему разбойничий вид. Выражение его лица было плутоватым, манеры — свободными. Его рот был слишком подвижным, слишком свободны движения таза. Каждый раз, глядя на него, она вспоминала о своем бывшем муже. Она думала: «Чертов Дэвид!»
Никто не знал, что значило быть Наоми Маркхем. Не знала этого и сама Наоми Маркхем. Ее способность проникать в сущность вещей была очень невелика, и даже этим немногим она не пользовалась, потому что так и не научилась доверять интуиции.
Но в одном она была уверена: причиной ее несчастий могло быть все что угодно, но только не ее красота. О нет! Красота вовсе не была тяжелым испытанием, как нравилось думать некрасивым людям. На самом деле она была исключительно ценным свойством. Во всяком случае, красивой Наоми стала довольно поздно. В детстве же, когда красота действительно может нанести вред, она была почти дурнушкой. Она была слишком высокой для своего возраста, тощей, с ногами и руками как палки. У нее были прямые волосы, слишком жидкие, чтобы скрыть уши, отчего уши жалко торчали из-под полей соломенной школьной шляпы, удерживаемой тупой резинкой. Ее кожа была почти неестественно бледной, глаза окружала болезненная синева, а лицо всегда сохраняло серьезное выражение. (Улыбка пришла позже — с практикой, с профессией, где надо было обнажать безупречные жемчужные зубы и произносить в линзу фотокамеры «чай», «сыр» и «лесби».)
А еще — и тогда, и теперь она была не столько самой собой, сколько тем, чем ее считали другие люди. Не из стремления угодить, а из нежелания протестовать, она становилось такой, какой ее называли, безропотно материализуя все недостатки, приписываемые ей. Ленивой ее постоянно называла мать Ирен, угрюмой называл отец Джеффри и избалованной — любовник матери, так называемый дядя Хью.
Наверное, можно назвать это удачей, что ее не обвиняли в более тяжелых грехах. Никто, например, не предположил, что у нее может быть такой же злобный характер, как у ее матери, или такой же хитрый, садистский склад ума, как у отца. Сознательное недружелюбие, злой умысел не были присущи ей. Она охотно вела себя плохо, когда думала, что от нее ожидают именно этого, но вкуса к этому так и не почувствовала. У нее не было ни любопытства, чтобы догадываться о низменных мотивах окружающих, ни изобретательности, чтобы придумывать их. Дурные поступки она совершала по незнанию, по неспособности понять, кто находится рядом с ней, и свое раздражение в основном обращала на себя.
Ее детство прошло в Пимлико, в высоком красном готическом здании с решетчатыми окнами. Отделанная панелями столовая с внушительным камином из резного камня служила приемной. В ней собирались испуганные незнакомцы, они сидели, рассеяно листая старые журналы, напрягаясь при звуке бормашины, готовясь подскочить, когда их вызовут, готовясь пройти с притворным бесстрашием в стоматологический кабинет ее отца.
Частная практика приносила дантисту Джеффри Маркхему отличный доход. Вагнера и хорошее бургундское он любил больше, чем жену и детей, — по крайней мере, так говорила его жена Ирен, а уж она-то знала. Он уделял большое внимание оральной гигиене дочери, запретил ей есть какие-либо сладости, но в остальном Наоми его практически не интересовала. «Ему на все наплевать! — бушевала Ирен, меряя шагами персидский ковер в гостиной первого этажа. — На тебя, на меня, на все, кроме него самого!» Потом она бросала ему в лицо: «Мне скучно». С-К-У-Ч-Н-О — произносила она по буквам голосом, похожим на тонкий яркий шарф, и уносилась на кухню, чтобы разбранить повара. После чего Джеффри Маркхем опускался в свое кожаное кресло, клал ноги на медную каминную решетку, разворачивал утренний «Таймс» и со вздохом глубочайшего удовлетворения погружался в последние новости о потопах и неурожаях.
Для маленькой и унылой Наоми Маркхем дом означал богатство, роскошь, высокие потолки и хрустальные канделябры, фарфоровые вазы, инкрустированные письменные столы, часы в золоченой бронзе. И болезненные улыбки пациентов, ожидающих в вестибюле своей участи. И запах антисептиков в кабинете отца. И бесконечная война между родителями.
