Олеся в страхе отвела глаза. Кажется, мальчик, вроде Дины, заходил слишком далеко. Имел ли он на это право? Представлял ли себе дерзкий ребенок, что затевал, на что отваживался? Знали ли его одноклассницы, за кого собираются биться насмерть? Против кого воевала Люда? Против Дины? Нет, за свое чувство, за свое непризнанное, изначально осмеянное природой право быть любимой. Она настаивает на этом святом праве, как настаивает на нем красивая Дина Умберг.
За что боролся сейчас Карен? За себя, только за себя, за свои желания и возможность свободного выбора, за независимость, за все то же бессмертное право любви… Сколько полегло уже в сражениях за него! Сколько еще поляжет… Сколько еще боли изведают на этом пути и Люда, и Дина, и Карен… Но предостеречь невозможно — они не послушаются, а оберегать просто нельзя. От жизни не оберегают. Пусть идут! Вон как они торопятся: Люда, Дина, Карен…
Неожиданно, совсем по-детски, он отвлекся от разговора, заметив на подоконнике коллекцию кактусов.
— Ух ты, сколько колючек! — и вскочил.
Полина встала вслед за ним и отправилась показывать новому гостю своих любимцев.
— Это все ты собирала? — расспрашивал Карен. — А как называется этот? А этот?
Полина важно объясняла, указывая пальцем и улыбаясь. Она обожала демонстрировать своих "дикобразов".
— Я тоже хочу себе домой кактус, — объявил Карен. — Они колючие и пушистые. И такие зеленые!
Куда подевались все его философские обобщения, жесткость, логичность… Перед Олесей был пятнадцатилетний мальчик, открытый, доверчивый и смешной.
— У каждого ребенка, — заметил однажды Валерий, — должен быть в душе такой уголок, где бы рос цветок или жил котенок.
Согласно теории директора, в душе Карена такой уголок как раз был. Но в другом ее уголке жила маленькая учительница, и, похоже, она поселилась там прочно и надолго. Вот в чем беда. Или не беда вовсе…
Олеся внимательно следила за Кареном. Вот он опять улыбнулся, наклонился к Полине, взял в руки зеленого колючего "ежика"… Ребенок… Но разве это плохо? Это ведь чистота, доброта, искренность… Безобманность, начало всех начал… И почему бы ей, Олесе, не начать все с самого начала?
Внезапно пришедшая мысль не понравилась, во-первых, своей банальностью, а во-вторых, откровенностью и прямым вызовом. Нет, нужно остановиться! До какой еще глупости можно дойти, если без конца думать на одну и ту же тему?! Надо просто объяснить мальчику, спокойно и толково, что незачем стоять все вечера напролет под дождем возле ее дверей. Если бы она могла что-нибудь объяснить! Тем более спокойно и толково…
— Да что ты можешь, моя девочка?! — с неподражаемой, иронически-ласковой интонацией часто восклицает отец.
И он прав.
Олеся судорожно вздохнула. Карен услышал вздох и быстро повернулся к ней. В темных глазах застыл безмолвный вопрос.
Вот он, каков есть, это Карен… Нужен ли он ей? Сможет ли она переступить через логически оправданный барьер возрастной несовместимости?
— Ешь яблоки и апельсины, обливайся холодной водой и тогда поймешь, что действительно нужно человеку, — поучал практичный и мудрый Глеб.
Олеся ела яблоки, не любила холода и плохо понимала, что же в действительности ей нужно.
— Я бы хотела поговорить с тобой… — начала она и запнулась.
Карен с готовностью сел рядом и уставился на нее. Тактичная Полина выскользнула из комнаты.
— Я весь внимание, — с вежливой иронией произнес Карен.
Мальчик явно выбивал из ее рук оружие, которым она и так едва владела. Олеся снова вздохнула.
— Ты знаешь, что я хочу сказать, — с трудом продолжала она.
— Нет, не знаю, — предательски отказался ребенок, дерзко и весело глядя в ее глаза. — Понятия не имею.
"Негодяй, — подумала неумелая наставница. — Маленький изверг и мучитель. Ну, за что мне такое, Господи?!"
Спрашивать этого у Господа не следовало. Его нужно лишь просить о прощении, раскаиваясь в грехах. Но самые страшные грехи Олеся еще собиралась совершить.
— Тебе не нужно больше ходить за мной и стоять у подъезда, — упорно двигалась она к своей недоступной цели. — Тебя уже все заметили, и все обращают мое внимание на твое постоянное присутствие…
— А вы заметили меня, Олеся Глебовна? — нагло спросил Карен. — Все заметили, а вы, вы лично?
Наставница опять потерялась. Ну, почему она не в состоянии овладеть собой в разговоре с упорным ребенком? Неужели она и впрямь ни на что не способна, и он в тысячу, в миллион раз сильнее и хладнокровнее ее?!
— Я не хочу продолжать разговор в подобном тоне, — довольно резко, раздражаясь от собственного бессилия, бросила Олеся. — Ты переходишь все границы! У каждого человека существуют обязанности и долг, которые необходимо выполнять. Твоя обязанность — учиться, мой долг — учить, и в данном случае не может быть и речи о чем-нибудь другом!
Карен изумленно вытаращил темные глазищи. Он явно не ожидал от нее подобных глупостей.
— Границы чего? Каких-то отношений? Но самое лучшее в мире — свободные, безграничные контакты. А долг, обязанности… Это все высокие слова.
— Высокие слова… Как легко ты раздаешь формулировки: высокие — значит плохие! Простота, с которой ты сейчас делишь мир на две части…
— Да я ничего не делю, — вспыльчиво и решительно прервал ее Карен. — Он сам делится. И было бы гораздо лучше, если бы люди просто любили, а не чувствовали долг! К сожалению, по-настоящему любить из чувства долга нельзя. Должен, обязан! Я не хочу быть обязанным никому и ничем. И не буду! В этом я совершенно уверен.
— Тогда ты должен и других освободить от всяких обязанностей по отношению к тебе. Представь, тебе ничем не обязаны ни мать, ни отец, ни брат, ни друзья! Никто! Как тогда будет выглядеть твоя жизнь?
Карен на мгновение задумался.
— Неважно, — признался он. — Не люблю врать и не умею. Я всегда говорю себе: "Сейчас я буду честным". И предпочитаю делать выбор только самостоятельно, в одиночку, и никогда не принимать на веру то, что мне предложено. Верить бездумно и беспредельно нельзя, отсюда все человеческие иллюзии, миражи, призраки. Мне надоело слушать о долге и обязанностях, я давно уже не ребенок, и не надо меня за него принимать. А стоять под вашими окнами я буду и дальше, потому что это единственная возможность быть к вам ближе… Другой не существует. Пока…
Олеся поняла, что отступать некуда и никакие слова в качестве прикрытия не помогут.
— Это тебе так необходимо?
— Да, — выдохнул мальчик. — Я не сумею не видеть вас долго и не смогу снова слышать ложь. Все, что мне говорят, — неправда. Правда только то, что я чувствую и знаю про себя. Правда — я сам, и только я сам знаю до конца, что мне нужно и чего мне хочется!
Категоричность молодости била в нем через край, максимализм подкупал откровенностью и чистотой.
