Я затрудняюсь определить, сколько мне еще осталось жить. Я полагаю, с голоду тоже в одночасье не умирают. От радости тут не попрыгаешь. Особенно не с чего. Днями напролет созерцать, как ты медленно угасаешь, все с большим трудом выползая на водопой к источнику воды. И все это ради того, чтобы в один прекрасный день бесславно подохнуть в одиночку на пороге собственного сортира.
А ведь я был так недалек от цели! Я был настолько уверен, что моя злоба запросто переплюнет ее в весовой категории, что моя ненависть окажется жирнее ее. До такой степени я был убежден в этом, как будто отныне и навсегда где-то была предначертана победа всех Давидов над всеми Голиафами, что даже создал себе подставную семью, клан, свою мафию, которая с наступлением ночи собирается над шахматной доской решать мою партию. Команда белых состояла из Жака, волшебной горошины моей принцессы и меня самого. Черных — из Питера Пена и армии лилипутов. Маленькие и слабые должны побеждать всегда. Так я понимаю. Чего же логичнее, чем взять за образец лучшие из их маленьких побед! Ведь мы все братья по оружию, а оружие у нас одно — хитрость, потому и шахматные партии тянулись целую вечность. Когда король лилипутов посадил королеву к себе на закорки, чтобы переправить ее на другой конец поля, мы с моей командой тут же освистали этот ход в знак протеста. Теперь у нас, белых, будет целых два часа в запасе, чтобы переиграть все стратегии, применимые для выхода из безвыходного положения, в которое мы, как всегда, загоняем себя неверным ходом в начале игры из-за того, что горошина Жака частенько витает в облаках.
35
Каждую среду мы с моей матушкой ходили в ресторан после ее визита к парикмахеру, долговязому и очень худому дядечке, который при своем росте и худобе непонятно каким чудом умудрялся сохранять вертикальное положение. У него были руки необычайной длины, чрезмерной. Они развевались вокруг тела, как праздничные ленты вокруг ярмарочных качелей. Я был уверен, что они не отрывались при малейшем порыве ветра только благодаря каким-то колдовским чарам. Мамино появление всегда сопровождалось у него безудержной жестикуляцией. А как поступили бы вы, если бы Папа Римский вдруг ни с того ни сего ввалился к вам в кухню без всякого предупреждения? От скорострельности и количества его речевых боеприпасов у меня неизменно начинала кружиться голова, он топил меня своим словесным поносом так, что в итоге я оказывался в головомоечном кресле. Матушка сидела у меня по правую руку, а по левую руку сидела одинокая старушка с восстанавливающей маской на лице. Она была настолько неподвижна, как будто приехала сюда только для того, чтобы не помирать в одиночку. Подозреваю, что я был недалек от истины. Регулярно раз в месяц я должен был проходить через две тысячи рук этого ненасытного спрута из китайского шелка. Вооруженное ножницами, это непредсказуемое животное казалось мне таким же опасным, как шальная пуля, попавшая в бронированный сейф. Мне частенько случалось вскрикивать от испуга, закрывая глаза руками. Я всерьез опасался, как бы в порыве вдохновения он мне однажды не выколол глаз.
В ресторане наше появление провоцировало не меньший переполох, но на более высоком уровне: тут все выглядело так, как будто мы улей наподдали ногой. Метрдотель без долгих церемоний тут же бросал клиентов, которых он в это время обслуживал, и кидался к двери с блеском в глазах, который мне не забыть до конца моих дней. Официанты быстро ставили приготовленные блюда на подвернувшиеся столики, тем более что они их не обслуживали, и устремлялись к нам, чтобы поприветствовать. Они соперничали друг с другом в галантности, расплывались в дурашливых улыбках, а затем снова возвращались к своей кухонной свистопляске. Но первоначальный порядок был уже нарушен, и равновесие великолепно поставленной кулинарной хореографии было перевернуто вверх дном. Я много раз замечал выпрыгнувшего из фаянса рака, завершавшего свое кругосветное путешествие в декольте какой-нибудь посетительницы, которая становилась такой же красной от стыда и гнева, как и ракообразное, утонувшее на наших глазах в бесконечных складках материи и плоти.
Каждую среду между двенадцатью тридцатью и тринадцатью часами изумленным посетителям «Кафе де Пари» приносили покрытые безе лимонные торты вместо телячьих потрохов и несоразмерные счета вместо меню, по которому можно сделать заказ.
Наше водворение занимало добрые четверть часа. Наш столик, лучший в ресторане, был неизменно украшен свежей розой, и каждую неделю роза была другого цвета. Под конусом моей салфетки всегда был спрятан шарик для игры или картинка. Я знал, что на самом деле они символизировали те меха и драгоценности, которые никто не осмеливался да и не мог подарить моей матери. Но моя неприкрытая детская радость от этого ничуть не страдала.
Матушка принимала эти знаки почтения со сбивающей с толку непринужденностью, искренне убежденная, что с ней обращаются как с рядовой смертной. Часто бывало так, что клиенты, которых скандальным образом отказывались обслужить из-за ее появления, принимали ее за звезду, и я слышал, как из набитых ртов вылетали обрывки знаменитых имен самых красивых женщин французского и мирового кино того времени. Они были похожи на маленькие острые перчики, которые, словно присевшие птички, украшали собой край тарелки, такие же яркие и пикантные, какими были все образные прозвища той поры. Я гордился так сильно, как только может гордиться своей мамой маленький мальчик. В те минуты я благословлял материнское простодушие, потому что без него природная стыдливость непременно взяла бы верх и нам пришлось бы возвращаться домой сразу после парикмахерской. Это те моменты моего детства, о которых я вспоминаю чаще других. Точнее, они сами всплывают у меня в памяти без каких-либо усилий с моей стороны. Точно так, как в самые отчаянные минуты реальной жизни перед нами вдруг неожиданно всплывают самые дорогие картины прошлого. Добрая память — это бальзам на душу. Но старушка-память забывает, что прошлое быстро ржавеет, и сладкие воспоминания разъедают вас как ржавчина, когда надежда хлопает дверью не с той стороны.