Таниос на свой манер тоже отстранился от селения и его обитателей. Каждое утро, едва глаза продрав, он отправлялся в длительную, задумчивую и одинокую прогулку, бродил, воскрешая в памяти впечатления своего детства и переосмысливая их в свете того знания, что прежде было от него скрыто.
Глядя, как он бредет мимо, никто не допытывался, что с ним такое, весть о происшествии у источника за пару часов успела облететь все селение, его эхо, пожалуй, не донеслось только до ушей тех, кто был непосредственно в этом замешан — его матери, Гериоса, шейха. Ламиа заметила, что сын стал другим, но ему давно перевалило за тринадцать, не за горами четырнадцать — возраст, когда мальчик становится мужчиной, и в том чрезвычайном спокойствии, которое он по всякому поводу демонстрировал, ей виделся лишь признак раннего возмужания. К тому же теперь между ними никогда не возникало ни малейших споров, никто голоса не повышал хоть на самую малость, казалось, Таниос даже стал обходительнее. Но какая-то отчужденность чувствовалась в этой его учтивости.
В церковной школе он держался так же странно. На уроках чистописания или закона Божьего сидел сосредоточенный, когда буна Бутрос задавал вопрос, отвечал правильно, но стоило колокольчику прозвонить, он удалялся как можно проворнее, Плиты обходил стороной, пробираясь едва намеченными тропинками, только бы скрыться от людских глаз, пока еще не спустилась ночная тьма.
Так однажды, шагая куда глаза глядят, он дошел до окраины сельца Дайрун и вдруг поодаль заметил кортеж, который двигался ему навстречу: всадника и пешего слугу, ведшего его лошадь под уздцы, в окружении десятка конных (по всей видимости, его стражи). Все с ружьями, длиннобородые — это было видно издалека.
II
Таниос уже раза два или три мимоходом встречал этого всадника, притом всегда здесь, в окрестностях Дайруна, но никогда с ним не здоровался. В селении существовал такой запрет. Не разговаривать с отверженным.
То был Рукоз, прежний замковый управитель. Тот самый, чье место лет пятнадцать тому назад занял Гериос. Шейх обвинил его в присвоении дохода от продажи урожая; то были в известном смысле деньги сеньора, поскольку речь шла о доле выручки, которую арендаторы должны были отдать ему, но также это были и деньги поселян, коль скоро они предназначались на выплату подати, мири. Из-за этого злодеяния всем жителям селения в тот год пришлось выложить дополнительную сумму налога. Так что их враждебность к бывшему управителю была, можно сказать, оправдана вдвойне: как повиновением приказу шейха, так и собственной неприязнью.
К тому же этот человек был принужден на долгие годы удалиться в изгнание. Покинуть не только селение и его окрестности, но и Предгорье, ибо шейх поклялся разделаться с ним. Таким образом, Рукозу пришлось бежать ни больше ни меньше как в Египет, но к тому дню, когда Таниос встретил его, он почти три года как вернулся. Примечательное возвращение, ведь он приобрел обширное поместье у самой границы владений шейха, насадил там тутовых деревьев, чтобы разводить на них шелковичного червя, построил дом и червоводню. На какие средства? У поселян на сей счет не было ни малейших сомнений: это их денежки разбойник приумножил на берегах Нила!
Однако все это было не более чем одной из возможных версий. У Рукоза имелась другая, Таниос уже слышал в сельской школе осторожные пересуды об этом: мол, история о краже — только предлог, выдуманный шейхом, чтобы опорочить своего прежнего помощника и помешать ему возвратиться в Кфарийабду, а истинная причина их ссоры состояла в том, что хозяин попытался соблазнить жену Рукоза и этот последний решил покинуть замок, чтобы сберечь свою честь.
Кто же говорил правду? Таниос всегда без малейшего колебания принимал за истину версию шейха, ни за что на свете он не пожелал бы дружелюбно приветить отверженного, он сам себя счел бы за это предателем! Однако теперь все предстало ему в ином свете. Разве это так уж немыслимо, что шейх пробовал совратить жену Рукоза? И разве он не мог придумать эту клеветническую историю, чтобы не дать селению встать на сторону непокорного управителя, а его самого вынудить к бегству?
По мере того как группа приближалась, Таниос чувствовал, как в нем растет желание броситься навстречу этому человеку, посмевшему уйти из замка, хлопнув дверью, чтобы сохранить свою честь, человеку, исполнявшему ту же должность, что и Гериос, но не пожелавшему весь свой век пресмыкаться, а напротив, выбравшему изгнание, чтобы потом, воротясь, бросить вызов шейху, обосновавшись у самой границы его земель.
Владелец Кфарийабды приказал своим подданным, если его прежний управитель вернется в здешние места, тотчас схватить его и привести к нему. Но Рукоз запасся охранной грамотой эмира Горного края, еще одной, подписанной вице-королем Египта, да сверх того третьей, собственноручно начертанной патриархом, — бумагами, которые он не ленился демонстрировать каждому встречному; шейху было не по рангу оскорбить разом столько могущественных властителей, пришлось проглотить свой гнев и поумерить гордость.
К тому же бывший управитель, не желая полагаться исключительно на свои охранные грамоты и опасаясь какого-нибудь налета, набрал и снабдил огнестрельным оружием три десятка молодцов, щедро оплатив их труды; это маленькое войско обеспечивало сохранность его собственности и сопровождало его, когда он выезжал за пределы своего поместья.
Теперь Таниос очарованно глазел на его эскорт, упивался зрелищем его богатства и силы, а когда те наконец приблизились, крикнул, ликуя:
— Добрый день, хведжа Рукоз!
Подумать только: постреленок из Кфарийабды обращается к нему, да так почтительно, с такой широкой ухмылкой! Бывший управитель приказал своей страже остановиться.
— Кто ты, юноша?
— Меня кличут Таниосом, я сын Гериоса.
— Гериоса, замкового управителя?
Парнишка кивнул, и Рукоз, сам себе не веря, тоже покивал в ответ несколько раз подряд. По его лицу, заросшему бородой и изрытому оспой, пробежала дрожь волнения. Наверное, многие годы ни один из жителей селения не желал ему доброго дня…
— Куда ты направляешься?
— Никуда. Вышел из школы, захотелось поразмыслить, ну я и пошел себе куда глаза глядят.
Молодцы из эскорта поневоле захохотали, услыхав из его уст слово «поразмыслить», но их хозяин велел им замолчать. А потом сказал мальчику:
— Если у тебя нет никаких определенных намерений, может быть, ты окажешь мне честь, посетив меня?
— Честью это будет только для меня, — церемонно возразил Таниос.
Бывший управитель приказал своим изумленным спутникам повернуть обратно, а к тому именитому господину, к которому направлялся, отрядил одного из своих всадников:
— Скажешь ему, что меня задержали, я навещу его завтра.
Люди Рукоза не могли взять в толк, как он мог поменять свои планы всего лишь потому, что этот мальчишка сказал: дескать, он сегодня свободен… Они не понимали, до какой степени их господин страдал от того, что его так напрочь отлучили от родного селения и как много для него значило, что житель Кфарийабды, пусть мальчишка, соблаговолил поздороваться с ним и готов переступить порог его дома. Итак, он усадил его на почетное место, предложил ему кофе и сладости, заговорил с ним о былом, о своей распре с шейхом, вспомнил, какими преследованиями этот последний допекал его жену, его бедную жену, которая теперь уже в могиле, умерла во цвете лет, вскоре после рождения их единственного ребенка, Асмы, которую Рукоз велел позвать, чтобы представить Таниосу, и тот приобнял ее, как делают взрослые, когда хотят приласкать дитя.
