Мать, о которой Куродо ничего не знал, звали Нами, она была из семьи потомственных синтоистских священников, служивших в местном храме. Отец с сыном прожили полгода во флигеле в семье человека, который приходился Нами дядькой, а потом вернулись в столицу.
Куродо было тогда пятнадцать лет. В деревне Кудзумура он давал уроки игры на фортепиано дочери деревенского старосты, которая впоследствии стала его женой. В ту пору Кирико исполнилось восемь лет.
– Деревня Кудзумура оказалась удивительным местом. Она словно растворилась в мире старинных легенд. Если задуматься, я впервые прикоснулся к Японии именно в Кудзумуре. Там был густой лес, где чувствовалось тихое дыхание деревьев, и поле, где жуки и букашки вели бесконечный обмен тайными знаками, и подвесной мост в долине, куда падали тонкие лучи света. Издалека сквозь туман слышался звон колокола. Отец много знал о Кудзумуре и рассказывал мне о ней, но, когда пришло время туда ехать, сокрушался: «Там моего японского не понимают».
Куродо родился в Харбине. Едва он вернулся в Токио, как его отправили в лагеря для иностранцев в Иокогаме и Каруидзаве, после войны он жил в гостинице «Империал», а затем провел по нескольку месяцев в Кобе и Нагасаки. То есть до Кудзумуры он жил в местах, напоминающих резервации. Сигэру название «Кудзумура в Ёсино» не говорило ни о чем. Правда, от приятеля, который работал в Министерстве финансов, он слышал, что там растут бумажные деревья, из которых делают бумагу для купюр. Он спросил Куродо, что за жизнь была в этой деревне, тот прищелкнул языком и ответил:
– Сладкая это была деревня.
– Что значит сладкая? – В отличие от гения, жившего одними эмоциями, Сигэру всегда нуждался в разъяснениях.
– Я часто ел там одно блюдо, его готовили из вареной редьки дайкон и батата и добавляли конняку – желе из сладкого картофеля. Сахара там не водилось, но привкус был сладковатый. Оказывается, в блюдо при варке добавляли сушеную хурму, которая и давала сладость. Деревенские жители ели и тушеную хурму, которую называли дзукуси. Чашечку у хурмы отрывали, выливали мякоть – этакое красное болотце – и хлебали ее деревянными ложками. Почему-то мне казался знакомым этот сладкий привкус хурмы, липко обволакивающей язык. Как будто я бывал там раньше. Я не знал свою мать, она умерла сразу после моего рождения, но каким-то образом чувствовал ее присутствие, пока жил в этой забытой богом деревне. В голосах цикад и шелесте веток мне чудился настойчивый шепот. На самом деле мне это только слышалось. Я поминутно оборачивался: все казалось – кто-то окликает меня по имени. Я думал, мама вернулась в свои родные места… Раз уж ты мой единственный слушатель, можно, я еще кое-что тебе расскажу? – спросил разрешения Куродо и, понизив голос, начал: – Это давнишняя история, поэтому не разберешь, где правда, а где вымысел, но в Ёсино, по слухам, был император, который происходил из другого рода, не из того, что император, ставший главным героем мировой войны. Впрочем, ко мне это не имеет никакого отношения.
– Ты о потомке южного двора?
– Мне Кирико об этом рассказала. Ты, наверное, слышал историю о том, как император по имени Годайго захватил власть, чтобы единолично править Японией?
– А, ты про реставрацию Кэмму?[16]
– Говорят, тогда шла гражданская война.
– Сам я свидетелем не был, но в школе на уроках истории это проходили.
– Ну вот, значит, тогда в Японии было два императора. Верно?
– Но южный двор прекратил свое существование через пятьдесят лет после смерти Годайго.
– А Кирико говорила, что он просуществовал больше ста лет. В тех местах, где она родилась, ходило много легенд. Говорят, у ее дальних родственников даже был дом, где император Годайго останавливался на три дня.
– На целых три дня, – еле удержался от смеха Сигэру. И потом добавил, как будто его озарило: – Нынешний император – потомок северного двора, а законным считается южный двор.
– Значит, получается, что нынешний император не принадлежит к законной ветви? То есть девиз «один двор на века» неправильный?
– В истории императорской династии полно противоречий. Так что не следует об этом распространяться.
– Почему не следует?
– Не знаю почему. Даже после войны никто не пытался разобраться в этих противоречиях, император правил, не нарушая официального принципа «один двор на века». На территориях, где скрывался южный двор, до сих пор вынуждены хранить молчание. История не любит отщепенцев. Может, на родине твоей матери остались старинные предания, но предания о побежденных безжалостно вычеркиваются со страниц истории.
Куродо был связан с родиной кровной матери только фамилией Нода, которая, как корона, украшала его имя. Наверняка отец дал сыну фамилию умершей жены, чтобы успокоить ее одинокую душу.
Отца вызвали в столицу, и Куродо вместе с ним уехал из Кудзумуры. Своей ученице Кирико он пообещал когда-нибудь встретиться вновь. Наблюдая, как маленькая Кирико старательно играет на рояле, Куродо представлял себе свою родную мать в детские годы.
Кирико исполнилось девятнадцать лет, и она приехала в столицу, надеясь, что Куродо поможет ей устроиться. Шел 1959 год. Куродо было двадцать шесть. В тот год наследный принц, ровесник Куродо, познакомился с принцессой. Куродо встретил Кирико как младшую сестру и поселил ее в своей пятнадцатиметровой квартирке. Для Кирико Куродо стал нитью, которая связывала ее с Кудзумурой.
3.3
Как только Сигэру Токива исполнилось сорок, его отец умер, словно он откладывал свою смерть до юбилея сына. Сигэру подавил заговор директоров «Токива Сёдзи», унаследовал восемьдесят процентов акций отца и стал новым президентом компании. Он начал проводить кадровые реформы, ввел новые направления бизнеса, пропадал на работе, вырабатывая план большой рекламной кампании, которая была призвана оповестить всех о грядущем росте фирмы. Только через три месяца у него появилось время, чтобы предаться горю в связи с кончиной отца.
Сигэру хотелось сделать что-нибудь для отца, который теперь покоился на кладбище. И он придумал заказать Ноде реквием.
Он тотчас же позвал Ноду в ресторан и рассказал ему об отце, так же как Нода когда-то рассказывал ему о своей матери. Нода слушал молча, разделяя с Сигэру печаль о покойном. На предложение Сигэру он ответил согласием, но с одной оговоркой:
– Я не христианин и не могу написать такой реквием, как Верди или Форе. Но я постоянно тоскую по мертвым, и моя душа с ними. Я не верю в бога, но верю в мертвых. Если тебя это не отталкивает, я с удовольствием примусь за работу.
– Вот и договорились. – И Сигэру пожал ему руку. Однако «Песнь мертвым» совершенно не продвигалась.
