Мясник большой специалист вину перекладывать, так и пойдет косить глазами налево и направо. Это, можно сказать, его ПРОФЕССИЯ — выяснять, кто провинился. Когда полиция убралась, и я обнаружил свое присутствие, меня удивило, что ОБВИНЯЮЩИЙ ПЕРСТ не тычет в меня.
— Сука, ебаная сука! — вопил Майкл, и я порадовался, ведь я никак не сука. Вскоре я сообразил, что речь идет о Марлене, любителе «Волшебного пудинга». Поначалу он распалился из-за нее, а теперь стал объяснять, что она СТОИТ ЗА ВСЕМ ЭТИМ, и выходит, она и есть ВСЕЙ КРОВИ ЗАВОДЧИК. По опыту мне известно, что обвинения Мясника — лучший признак невиновности, и что на этот раз, как и прежде, он быстренько — и без извинений — сменит мелодию. Главное, никто не придирался ко мне, и я с облегчением узнал, что не буду распевать песни как узник в одинокой темнице, хотя меня беспокоило, что вместо меня схватят ни в чем не повинную женщину. Что поделать? Крошечные девчачьи ушки моего брата заросли воском, и он десять минут сряду орал на меня за испачканную новую рубашку, а потом позвонил Дози Бойлану похвастаться, что РАСКРЫЛ ДЕЛО.
Дози ответил: еще раз позвонишь мне, и я приеду и пущу пулю тебе в зад.
После такой отповеди Мясник уселся за стол и долго молчал, а взгляд его так и блуждал по балкам, так что я подумал, не сходит ли он с ума, и предложил выпить чаю. Он не ответил, но я все-таки заварил чай, четыре ложечки сахара положил, как он любит. Без всяких там «спасибо» — кто бы ждал от него — он обхватил испачканными смолой руками старую треснутую кружку, из которой когда-то пила наша бедная матушка, УТРОМ ГОВОРИ СЕБЕ, ЧТО И ТЫ МОЖЕШЬ НЕ ДОЖИТЬ ДО ВЕЧЕРА, бедная наша старая матушка, благослови ее Бог. Затылок у меня превратился в ВУЛКАН, и я не выдержал: «Что же теперь делать, Мясник?» Если б он разошелся и разорался и обругал меня, я бы оказался в НАДЕЖНОЙ ГАВАНИ, а он глянул на меня С БЛЕКЛОЙ УЛЫБКОЙ, весь воздух вышел из него, и он оставил меня одного на кухне, заполз под одеяло не раздеваясь. Что мне делать? Прикасаться к выключателям и электроприборам запрещено, в моей комнате ночь напролет горел свет, словно я бройлерная курица, и мне снилось лето в Бахус-Блате, мы с пони почему-то заблудились на Лердердерг-стрит, потом нас схватили католики — вот ужас-то. Наутро я проснулся от громкого воя и выбежал прямо в пижаме посмотреть, какое еще ЗЛОСЧАСТЬЕ приключилось с Мясником Бойном. Я застал его в той же одежде, что накануне, в руках он держал дрель, с ее винта сочился мерзостный алый ализарин.
— Что такое, Мяс?
— Не видишь? Электричество вырубили.
Сначала я подумал, что ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИИ наказал нас за то, что свет горел всю ночь, но после того, как мы три недели бились без электричества и носили воду из реки и копали себе ямки для этого дела, выяснилось, что отключения добились граждане Беллингена, словно мы — террористы, которых надо выкурить из норы. Сверх того обрушились ОРДЕР О ВЫСЕЛЕНИИ и ПОСТАНОВЛЕНИЕ О СНОСЕ — дом Жан-Поля стоял слишком близко к реке. Разумеется, много лет назад городской совет разрешил здесь строительство. Наверное, за это время дом сдвинулся с места и подошел к реке. В общем, СПЛОШНОЕ ВРАНЬЕ, а когда нас все-таки выгнали, дом сам собой вернулся на место, где ему разрешено стоять.
Что касается самого Жан-Поля, его, по словам Мясника, будет судить Совет Райда за то, что его задница нависает над пешеходной дорожкой, и пока мы ехали обратно в Сидней, целых восемь часов подряд, он только и делал, что отпускал подобного рода саркастические замечания в адрес БУРЖУАЗНЫХ КОЛЛЕКЦИОНЕРОВ ИСКУССТВА. Но поездка мне понравилась. Сначала он повез нас в Дорриго, благослови его бог, потом в нагорья Армидейла, где летом сухо и пастбища золотые, мы опустили окна в машине, пристяжные ремни хлопали — шлеп-шлеп-шлеп — по дверям. В нашей развалюхе нет кондиционера, только ВЕНТИЛЯТОР, как нажмешь на длинный рычаг, выдувается застоявшаяся пыль. Господи, а запахи — мед и камедь и резиновые шланги. Мы —Бойны, ребята крепкие, нам тесновато рядом, жопа к жопе, на ухабах бьемся головой о крышу. Братец за рулем напряжен, всего пугается, но и скорость ниже девяносто миль в час не сбавляет, потому что иначе кривой карданный вал начинает жутко трясти. Он водит машину, как отец до него: расставит локти, грудь колесом, злобные глазки неотрывно смотрят вперед. Так мы и мчались, словно бесы, час за часом, сквозь золото и синеву, как будто мы — это СЭР АРТУР НАХРЕН СТРИТОН[27]или ФРЕДЕРИК МАККАББИН[28], этих художников Батчер ценит, хоть и фыркает.
Пукнув, я восклицал: «Огонь!» Если вы видели картину Стритона, шутка ясна.
В пригород Сиднея мы въехали без денег, последние, что выручили за удобрение, ушли на бензин. На Эппинг-роуд мы свернули с Тихоокеанского шоссе, извилистой змейки, старинного пути чернокожих, и покатили по Лейн-Ков и Ист-Райд. Оба мы глаз не сводили со счетчика бензина, и так, тихо и задумчиво, вступили в знакомую страну РАЗВОДА и ОПЕКИ — обе они расположены на одной и той же улице. Помоги нам Бог! Перед мостом Глэйдсвилл мы свернули на Виктория-роуд, потом прямиком на Монаш-роуд, а когда въехали на Орчард-Корт, тем самым уже нарушили судебное постановление, запрещавшее нам обоим приближаться на пять миль к СУПРУЖЕСКОМУ ДОМУ. Яйца мои съежились. Что с нами будет? Братец привычным движением свернул направо, мимо Супружеского Безумия, к дому Жан-Поля. И тут Мясник Бойн открыл бардачок и вытащил оттуда молоток — что он затеял, Господи Боже ты мой?
11
Этот закоулок знаком мне, как штанины собственных пижамных штанов, и на ухоженный газон Жан-Поля я въехал с полным сознанием того, чтó сейчас будет: не успею я заглушить мотор, как соседи уже позвонят моему патрону.
Я прожил изрядный кусок жизни в Орчард-Корт, знаменитым художником, идиотом, одуревшим от любви. Сюда я привез свою жену. Я построил ей башню, башню для медитаций, черт побери, и потрясающий шалаш, о каком мальчишка может только мечтать и никогда не увидит наяву, — прямо на дереве, три площадки, две лесенки, спрятанные в ветвях славного старого палисандра, его роскошные фиолетовые лепестки, опавшие два месяца назад, теперь гнили — о печаль! — на темно-серой крыше. В те дни я был другим человеком, таким наивным, что полиция с адвокатами ухитрились превратить мои картины в «общее имущество супругов», то есть отнять их у меня. Теперь холсты хранились здесь, работа всей моей жизни, которой, как «суд постановил», истица может распоряжаться по собственному усмотрению.
В машине уместились только краски и холсты, и отнюдь не случайно мой громадный шедевр с алым ализарином лежал сверху. Я снял чехол и набросился с гвоздодером на ящик. Гвозди из нержавейки визжали, как жертвы маньяка. В павильоне возле бассейна уже трезвонил телефон.
Я подергал Хью за ухо, чтобы вытащить его из машины — сначала он извивался, потом дошло: постановление там суда или не постановление, а в его же интересах побыстрее раскатать это полотно на лужайке нашего мецената.
