UPA, круглосуточная доставка корреспонденции. Символ – Луна. Типа работаем и ночью.
А Вика выглядела совсем не как советский инженер. На ней были шикарные кожаные сапоги до колена, короткая юбка, и блуза с декольте. Довольно смелый наряд для 39—летней женщины, но при ее фигуре она могла себе такое позволить. Да и может. Собственно, фигура меня и привлекла. Завидев полную симпатичную женщину в коротком обтягивающем платье-мини и сапогах, на ступенях здания, оказавшегося библиотекой, я подошел. Перед ней был микрофон. Внизу толпились люди. Собрание продавцов гербалайфа, понял я. Но реальность оказалась куда как круче. Вика сказала:
– Добро пожаловать на дни духовности, – сказала Вика.
– И русской культуры, – сказала она.
– И встречу членов кружка «Пегас Кишиневский», – сказала она.
После чего прочитала:
…я пошла сегодня утром в поле рано
ныло сердце, ныли кости, то душевная рана
колет, ранит, воет, плачет, и терзает,
сердце мое бедное на части разрывает,
то моя печалюшка кручинушка во поле
то мое сердечушко и горюшко в подполе
то мой суженый да ряженый, что вдул
не женился, растворился, получается, надул…
Собственно, это все, что я запомнил, потому что она случайно взглянула мне в глаза и я вдруг почувствовал, что время замедлилось, и что я совершенно не различаю сказанного этой женщиной. Я очень отчетливо увидел, что она ярко и довольно безвкусно накрашена. Еще бы чуть-чуть, и она выглядела вульгарно. Но это Кишинев, и вульгарно здесь – в два раза вульгарней, чем где бы то ни было. Так что мне понравился ее макияж. Я оглянулся. Выходной был в разгаре, заодно Кишинев праздновал день города.
По центральной площади бродили в жопу пьяные люди, которые пили вино прямо из 6—литровых пластиковых бутылок специально для репортажей иностранных корреспондентов. Мэр принимал парад долбоебов, переодетых в средневековые костюмы, прямо на потрескавшемся асфальте. Он как раз подвернул ногу и страшно ругался матом.
Конечно, по-русски.
– В рот, на ха – говорил он.
Я развернулся, и увидел, что Вика смотрит на меня. Я вспомнил, что последний секс был у меня как раз на выпускной, а ведь уже полтора года прошло, и я не очень хорошо его помню. Что-то потное, мокрое, суетливое. Кажется, мне дала толстая девчонка из соседнего класса, которую третировали в школе все 11 лет, что она там училась. Единственный, кто ее не трахал – в переносном смысле – был я. Так что она решила вознаградить меня, и дала себя трахнуть в смысле прямом. После чего похудела, похорошела, и уехала в Москву, где стала ведущей программы на «Муз-ТВ», из-за чего ее возненавидел весь Кишинев.
У нас так принято.
Ну, просраться на соотечественника, который чего-то добился.
Признаться честно, я тоже не остался в стороне. Написал огромный пост под статьей про Леру (ну, все уже поняли, о ком идет речь, да), которую подписал «Сбивший целку «звезде». Там я написал о том, какая она была толстая, глупая, и зачморенная и что она была полное ничтожество, и я был единственный кто ее пожалел, и имел ее через не хочу, и что она была так себе, и что наверняка я был самый крутой мужчина в ее жизни.
Само собой, я так не думал.
Просто мне было обидно, что ее жизнь расцвела всеми красками символа движения геев и лесбиянок – ну, радуги, – а моя осталась серой и унылой, как Кишинев в ноябре. С потрескавшимся асфальтом, кретино мэром, который ругается матом по-русски, и кучкой дебилов у ступеней национальной библиотеки.
Над которыми, впрочем, возвышалась Вика.
В красных сапогах на полных ногах, и в блузе с глубоким вырезом.
У меня перехватило дух. Красивее женщины я в жизни не видел. Интересно, она берет в рот, подумал я. Интересно, куда она еще берет, подумал я, потому что ответ на первый вопрос был совершенно очевидным. Я читал в «Экспресс-газете», перед тем, как прогадитьсяпод статьей о Лере, другую статью. И там было сказано, что женщина, которая красит рот ярко-красной помадой, просто-напросто акцентирует внимание на своем рте, и на том, что сосет. О боже, подумал я. Хорошо бы такую, подумал я. Моя жизнь проходит, а я еще не повстречал женщину для постоянных отношений, подумал я. В это время сверху крикнули.
– Слэм! – крикнула Вика.
– Это как, – спросил кто-то.
– Каждый читает стихи, и мы определяем победителя, – сказала Вика.
Собравшиеся оживились. Все это были старые неудачники, с вкраплением неудачников молодых, плохо одетые – совсем как я, понял вдруг я со стыдом, – и с дурным запахом изо рта. Они по очереди взбирались на ступеньки и читали какую-то муть оттуда, взволнованно поглядывая на окружающих. Вика – она была модератор вечера, чтобы это не значило, – воодушевляла их, без сомнения. Кто-то дал ей шаль, и Вика укуталась. Это было так сексуально, что я упустил момент, когда мог выбраться из редеющей толпы, и в меня ткнули пальцем.
– А? – сказал я.
– Теперь Вы, – сказала Вика.
– Но я не… – сказал я.
– Послушайте сердце, – сказала она.
Я подумал немножко, а потом поднялся вверх по ступеням. Глянул в небо. Сказал:
мохнатый шмуль на душистый буль
цопля каплая в елтыши
а царанская дочь за любимой в ночь
по епству глядачьей мыши…
так улет за балканской малой ездовой
так мохнат на звиздячьей душой
так тырись оно в рот ради русь удалой
и пусть будет с тобою чин-чин…
заепахтый шмуль на душистый иссык-куль
байканур, днепрогэс и ленлаг…
если б всячий хрык на советский клык
то не мнямки б ни жнямки ни чай
так вперды за елды за елтак кочевой
за бучюньки виячий атас
и пусть каждый гланык за советский балык
в рот манется, а нет – тыкваквас!
…помолчав немного, я отошел от микрофона. Почему-то, на меня смотрели с ненавистью. Я пожал плечами. Жаль, подумал я. Услышал голос за спиной, уходя.
– Поймите, – сказала Вика.
– Это настоящий поток сознания, – сказала она.
– Мы только что присутствовали, – сказала она.
– При творческом озарении, – сказала она.
– Это как если бы Джойс написал перед нами, – сказала она.
– Своего бессмертного Улисса, – сказала она.
И хотя я не читал ни Джойса, ни Улисса, ни Вику, но все равно остановился.
…Вика оказалась очень компанейской девушкой, и провожала членов кружка «Пегас» из своего поэтического кафе до полуночи. Потом я помог ей мыть посуду, время от времени поглядывая на ее руки. Наверняка руки выдадут возраст, знал я. Но ее руки оказались молчаливыми, как партизаны на допросе в гестапо. Я увидел, что Вика тоже глядит на меня. В полумраке кафе ее глаза поблескивали. Я смущенно оглядел помещение. Небольшая квартирка, в которой снесли стены, и поставили барную стойку. Первый этаж, несколько цветов в кадках, рыбацкие сети на потолке, балка в деревенском стиле. Портреты бородатых мужчин в сюртуках на стенах. Мы домыли посуду, она сделала нам по чашечке чаю – она так и сказала «по чашечке чаю» – и уселась напротив меня за один из столиков. Обхватила плечи. Глянула исподлобья.
